Елизавета Дворецкая - Сокол Ясный

– Да не может этого быть, – вдруг сказал Хортеслав и снова перевел взгляд на Младину. – Я же тебя сразу узнал, – доходчиво, как ребенку, пояснил он. – Тогда, на Купалу. Не знаю, какие русалки тебя привели, но я тебя как увидел, так и признал: вот невеста моя! Мне другой не надо. Или ты хочешь за Пребрана идти?

– Нет. Не хочу. Я с той Купалы о тебе только и думала. Только и ждала, когда же ты наяву за мной приедешь.

– А я, дурак, и поехал за тобой, только не в ту сторону! – Хортеслав усмехнулся. – Хорошо, успел поправиться. А то был бы дурак еще хуже: мне бы не ту девку привели на свадьбе, и что бы я тогда делал? Не надо мне вашей Лады. – Он оглянулся на Бранемера. – Увезли, в бою отбили, так владейте на здоровье.

– Ты ж ее не видел! – насмешливо воскликнул Лютомер, пока Лютава пыталась сообразить, как отнестись к перемене зятя. – Может, та покрасивее будет?

– Не бывает покрасивее! – отрезал Хорт. – А я вам не дурак: она еще до свадьбы на меня наузы плела, а я женись? После свадьбы вовсе изведет.

Лютава закрыла лицо руками от стыда: ее дочь действительно сделала это! Жених имел полное право отказать ей в доверии.

Младина смотрела Хорту в лицо, заново узнавая каждую черту, и ей казалось, что она спит. Хотелось сказать и спросить сразу так много, что она вовсе не находила слов.

– Я так удивилась, когда увидела Велебора, – сказала она наконец. – Вроде ты, а вроде и нет.

– Веляшку? А где ты его видела?

– Он приезжал в полюдье к нам на Сежу. Я жила на Сеже, – пояснила Младина, почти с ужасом понимая, что он ведь ровно ничего о ней не знает. – Меня отдали туда на взрощение еще младенцем, чтобы спасти от проклятья. Только Лютава знала, где я. И им нужно было найти меня и передать Бранемеру, чтобы он вернул Уладу. Но Лютава не могла забрать меня сама, ей бы Заломичи не отдали. Заломичи – это род, где я жила, они думали, что я их дочь. И я сама так думала. А потом приехал Велебор и привез наш родовой пояс, ему дал его Радом, мой двоюродный брат. И попросил: найди на Сеже девку, у которой такой же пояс, и высватай ее для меня! Потому что иначе меня нельзя было из рода взять. А я не противилась, потому что он был так похож на тебя, и я даже думала сперва, что это ты, только наяву не совсем такой, как раньше… Во сне. А он потом мне сказал, что не для себя высватал, а для брата… Он про Радома говорил…

– А на самом деле – для брата! – решительно поправил Хорт. – Мой родной брат Велебор высватал эту невесту для своего брата. То есть – для меня! И все, решено дело.

Лютава даже засмеялась. Выходило, что пряжа удельниц, казалось бы, безнадежно перепутанная, в конце концов сложилась во вполне внятный узор.

Младина наклонилась, подняла с пола свою драгоценную укладку. Ей даже не хотелось поднимать крышку: те три вещи, что лежат внутри, не будут здесь сиять так же ярко, как там, где она их в последний раз видела.

– Вот, возьми! – Она подошла к Бранемеру и вручила ему укладку. – Мне не судьба этими сокровищами владеть. И не буду я вашей Ладой. Отнесите ей. Той, что сидит под горой. Она сама выбрала тебя.

Бранемер взял укладку, ничего не понимая, поднял крышку, глянул внутрь и переменился в лице. Теперь он вспомнил эти вещи, родовые сокровища, которые почти десять лет назад отдал невесте сына и ждал получить обратно в числе ее приданого.

– Это что же… – Он посмотрел на Лютаву и Лютомера. – Правда, что ли, мне теперь вам в зятья идти?

Лютава выразительно тяжело вздохнула, бросила взгляд на брата, будто говоря: до седых волос дожил, а ума не нажил.

– Эх ты, голова! – Она всплеснула руками. – Ну куда тебе жениться, старому… когда у тебя сын холостой! И раз уж так у нас все перепуталось… мнится мне, в этот раз Лада не заснет от поцелуй Велесова, а очи ясные откроет и ему улыбнется.

Младина неотрывно смотрела в глаза Хортеслава и ясно видела где-то глубоко внутри тот золотистый блеск, что во всех ее видениях одевал Перуна, видела пламя, играющее в волосах, глубину грозового неба в его серых глазах. Он улыбнулся и ободряюще сжал ее руку, словно говоря: теперь – навсегда! И она улыбнулась, вспоминая лунную женщину. «Мне не дано поймать его веселый взор, в котором блестит огонь жизни и мощь его страсти, не дано прикоснуться к нему, обнять его, ощутить его любовь…» Она, Младина, смогла сделать все это, и сейчас вновь ощутила, как пронизывает каждую частичку ее существа торжествующая любовь Темной Невесты. Благодаря ей, Младине, та сумела пройти к молодому жениху такой же молодой невестой; обнять огонь, не сгорая, обнять живого, не вытянув жизнь своими объятиями. А взамен Марена наделила ее счастьем, которое Младина едва ли нашла бы, не укажи Черная Лебедь ей путь. И больше не позволит ничему разлучить их. Ведь Марена для того вдохнула часть своей души в земную девушку, чтобы не просто встретить молодого Перуна, а чтобы остаться с ним.

И неважно, что человеческий век – для богов что единый миг. Божество прокладывает свой путь через душу каждого, и каждый, кто сумеет услышать в душе эти легкие шаги, тем самым встанет на божественную тропу.

– Вставай, сынок!

Чья-то рука легко, как сухой лист, коснулась лба. Пребран вскочил и сел на лежанке. И перина была слишком мягкая, и настилальники из хорошего тонкого льна – года три так не спал! А хуже всего то, что в чужом непривычном месте ему не удавалось расслабиться. Он говорил себе, что это его родной дом, под этой кровлей он впервые свет увидел и вырос, бояться нечего! Он и не боялся, но и дома себя не чувствовал.

Еще в отрочестве он томился, когда приходилось проводить лето с людьми. Ему здесь было тесно. В лесу он ощущал себя огромным, как сам лес, а в Витимерове стены дома давили, как слишком узкое платье. Здесь он чувствовал себя маленьким – только чтобы между четырех стен поместиться. Здесь он был не настоящим, будто лишь притворялся Пребраном, сыном Бранемера и Милозоры; не жил, а лишь выжидал, когда пойдет первый снег и он сможет уйти со своей молодой дружиной в лес, где вновь станет огромным, как само всемирье.

Но этому должен был прийти конец. Его привезли сюда, чтобы здесь и оставить. Ему двадцать лет, он должен жениться и осесть дома, в человеческом мире. Иначе его ждет медвежья шкура. Только сам Пребран знал, что истинное действие заклятья будет не таким, каким думали его родные. До двадцати одного года он в полнолуние превращался в медведя, а весь остальной срок жил человеком. После двадцати одного года, останься он в лесу, стало бы наоборот: трое суток полнолуния он будет человеком, а остальное время – медведем. Только женитьба, прикрепляющая к миру людей, лишила бы его возможности надевать медвежью шкуру, а этого он не хотел.

Но невеста, которую выбрал для него когда-то Бранемер, пообещала отпустить его. Она сказала: «Когда твой отец даст свободу Унеладе, я дам свободу тебе». Теперь, когда он приехал, Бранемер должен отпустить плененную Ладу, а стало быть, и Пребран будет свободен от обручения. По крайней мере, род невесты от него отступится. Остается его собственная родня. Отца он повидал лишь мельком, но мысль о таком разговоре сильно смущала. Бранемер с детства запомнился ему как человек-скала, не отступающий от своей воли. И здесь ничего не изменилось, несмотря на то, что сам Пребран теперь не уступал отцу ростом. Если отец твердо намерен его женить, избежать свадьбы можно будет только ценой полного разрыва с родом. Да и зачем ему человеческий род – тому, кто намерен оставшийся век прожить медведем?

Но эта мысль внушала ужас. Еще в детстве Пребран слышал сказания о том, как в медведя превращался проклятый матерью сын, а потом охотники, сняв шкуру с убитого зверя, находили под ней человеческое тело. Тому, кого проклял род, удачи не будет ни в человечьем облике, ни в зверином. Если бы удалось как-то выпроситься… А зная, как мало красноречив, Пребран приходил в отчаяние; душа его билась, не находя выхода, будто птица в силке.

Вечер Пребран провел с матерью: отец почти сразу ушел с Лютомером и Лютавой в святилище, и туда же, по словам Милозоры, очень скоро отправилась и Младина. Благодаря всему этому мать и сын, не видевшиеся три года, смогли провести вечер вдвоем.

Вид Милозоры поначалу поразил Пребрана: неужели она так постарела за три года? Его изумило, что она стала ниже его ростом на целую голову, будто усохла телом от тоски по единственному сыну. Неловко обнимая ее перед санями, Пребран испытывал грызущее чувство стыда, будто сам был виноват в том, что рука времени так сурово по ней прошлась. Все эти годы он старался не думать о ней – о той женщине, которую обязан был любить, почитать и оберегать от страданий. Она запомнилась ему молодой красавицей, и теперь, видя перед собой настоящую старуху, он дивился, что за злое колдовство ее так изменило. Только позже он сообразил, что первые семнадцать лет своей жизни просто не замечал, как она старела, как прибавлялись морщины на лице и седина в волосах. Она осталась в его памяти такой, какой он узнал ее ребенком. И только сейчас, после долгой разлуки, сумел увидеть такой, какая она есть. А увидев, он будто полюбил ее вновь, со свежей силой, прочной благодарной любовью не ребенка, а почти зрелого мужа, уже понимающего, чем обязан матери. Послала бы она его сейчас за моложавыми яблочками – пошел бы, до самых верхних небес добрался бы! Стало стыдно и прежнего пренебрежения, и своего тайного желания уйти снова в лес. Раньше Пребран тревожился лишь о том, как станет говорить с отцом – ведь Бранемер желал видеть сына женатым мужчиной и своим преемником. А теперь испугался горя, в которое такой разговор повергнет мать.