Надея Ясминска - На спине лоскутного дракона

Птица, сидевшая на карнизе, возмущенно отвернулась.

– Это гриф, – едва слышно прошептала девочка.

– Драконий тиф, – передразнил старик. – Ладно, все с тобой ясно. Иди хоть капусту прополи, а то перед соседями стыдно.

Ютта встала и вышла во двор. Одна думала о том, что осень – невыносимо долгая пора и что каждый день до возвращения в школу будет для нее мешком за плечами, пригибающим к земле – земле влажной, плодородной и до боли чужой. Хольд тем временем выгнал грифа в окно, сгреб вещи со стола и закинул их в печь. Содержимое пузырька он вылил в навозную кучу, и на следующий день она заросла первоцветами.

ЕЩЕ НЕ ВРЕМЯ

– Государь вновь отправил меня на Остров, – сказал Ульям, стараясь, чтобы его голос прозвучал без всякой окраски.

– Я соберу твои вещи, – отозвалась Эйль.

Следуя негласному этикету высокого двора, она произнесла это ровно, даже буднично. Как будто собирала мужа в недолгий поход. Но внутри у нее все бурлило и клокотало. «Государь, – с горечью думала женщина. – Душегуб, убийца. Ненавижу тебя, Бальдок Однолист. Ненавижу!»

Она и года не прожила в этих краях, но уже знала, что такое Остров. Не благородный уход из жизни, как пытались его представить приспешники короля. А самая настоящая казнь, просто без лишних свидетелей. Виселица, топор палача – это грязный удел простолюдинов. Достойные же люди в свой час идут на Остров вечного блаженства и славы, а на деле мучительно погибают от ядовитых испарений, которые каждую ночь изрыгает этот жуткий клочок земли. И не жизнью определяется тот «час» , а всего одним человеком…

«Будь ты проклят, Бальдок», – вновь беззвучно прошептала Эйль. Уже настали сумерки, а на рассвете Ульм должен был отправиться в путь.

Не так уж много времени.

Она собрала мужу нехитрые припасы и уложила спать. Все это время они молчали – их близость давно обходилась без слов. Лишь засыпая под действием дурманящих трав, Ульм спросил:

– Ты обманывала меня когда-нибудь? Просто скажи, да или нет.

– Всего лишь раз, – улыбнулась Эйль. – И это было давно.

Легким движением руки и поцелуем она сделала его дыхание мерным и спокойным. Потом вышла во двор, расплела длинные волосы, расшнуровала платье и сняла ботинки.

Темнота обняла ее, скрыв от посторонних глаз. И женщина босиком пошла по дороге, ведущей на Остров. Она напевала вполголоса древнюю песню и с каждым шагом все сильнее ощущала мощь сырой земли. Местные считали эту землю бесплодной, лишенной магии – но нет, обделенными Даром здесь были только люди. Эйль чувствовала себя одетой среди нагих, зрячей среди слепых. А она, дочь страны волшебников, когда-то пришла сюда, потому что полюбила.

«Всего лишь раз, и это было давно». Всего лишь раз Эйль солгала мужу, когда сказала, что в ней нет волшебства. Иначе Ульм не взял бы ее на свою родину, где на любого мага смотрели с ненавистью и страхом. И женщина оплела свою силу клеткой из кос, корсетов и шнуровок, заключила ее в сеть из сплетенных узелков и послушно старела вместе с мужчиной, которого выбрала.

Но порой дверь клетки приходилось открывать.

Эйль остановилась перед узким перешейком, ведущим на Остров. Потом опустилась на колени и склонилась до самой земли. С распущенных волос начала капать вода, словно одинокую странницу вдруг застиг ливень; но небо было чистым. Струи лились на землю, размягчая ее, превращая в темное месиво. Женщина запустила руки в грязь и принялась лепить что-то, непрерывно напевая. Она создавала земляное тесто и начиняла его шепотом, теплом своих пальцев, потаенными мыслями и чувствами. Наконец, получилось нечто, похожее на буханку черного хлеба. Этот хлеб обжигал ладони, словно его и вправду только что достали из печи.

С буханкой в руках Эйль подошла к большому холму у самого перешейка и поклонилась ему.

– Пробудись, Хранитель! Прими этот скромный дар.

Холм дрогнул, кусты склонились и поредели. Растревоженный зовом и запахом Зверь пошевелился и гулко сделал шаг. Женщина положила хлеб чуть поодаль и, вновь поклонившись, отошла. А Зверь протянул свое земляное тело поперек дороги и взял дар языком, похожим на древесный корень. Взял медленно и осторожно, как ребенок – редкое лакомство. Кусты и травы вновь сомкнулись над его телом, и Зверь затих, погрузился в сон, задуманный на тысячу лет.

Эйль вздохнула, очистила руки травой и заплела волосы в две косы.

Проходя мимо окрестных деревень, она слышала шепот селян, твердивших о землетрясении – «только бы скотина не захирела». И лишь улыбалась, скользя между домами – невидимая, неощутимая, пропитанная древней магией до самых костей. Эйль вернулась еще до рассвета, в нужный час разбудила мужа и передала ему суму с едой и камешками для молитв.

– Ты что же, совсем не спала? – Ульм поцеловал ее волосы и согрел замерзшие пальцы, и она в который раз поняла: все, что с ней когда-то случилось – не ошибка, так и должно было быть.

Он попросил, чтобы Эйль сразу ушла в сад и не смотрела в окно, не ловила взглядом его исчезающую тень. Она согласилась лишь для вида. Женщину не страшил вид из окна, потому что она знала: ее муж вернется. Вернется раскрасневшимся и нарочито спокойным и скажет: «Ты не поверишь, но холм опять сдвинулся и преградил мне путь. Мудрецы сказали, что это знак. Еще не время». Но Эйль также знала, что Бальдок Однолист не привык отступать и что холм скоро вернется на свое место, открывая путь к проклятому Острову.

Да, пусть не спасение – отсрочка. Месяц, год или всего лишь дни? Странно, но именно в это утро, именно у этого окошка такая мысль не рвала душу. Ибо то была завтрашняя мысль, а сегодня случится нечто более важное: возвращение. Между настоящим и будущим – пропасть, завтра будут какие-то другие мужчина и женщина, а все настоящее, все живое – сегодня.

Эйль отбросила в сторонку ненужные мысли и приготовилась чувствовать себя счастливой.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Когда Ллинграм наконец вернулся домой, прошагав без передыху двенадцать миль, то первым делом осушил две кружки яла и заявил сам себе:

– Посмотрим, как он теперь выкрутится. У меня есть доказательство!

И молодой человек довольно глянул на обмотанный лентой свиток, за которым ходил в город. Подпись самого мудреца Мерлока, да еще с печатью – какие уж тут шутки! Даже интересно, что простофиля Ллинт скажет на этот раз.

…Их дома единственные стояли за речкой – на отшибе деревни. Ллинграм зажил сам по себе после смерти матери; бродяга Ллинт однажды заночевал в пустующей хижине через поле, да так и остался. Понятное дело, что между двумя соседями, отрезанными от деревенской жизни полосой воды, не могли не возникнуть отношения. Правда, это оказалась не дружба и не вражда, а нечто совсем иное.

Все соседство молодых людей вылилось в один большой спор. Как-то Ллинт признался, что уже давно охотится за феями. Ллинграм, который считал себя человеком образованным, тут же заявил, что фей не бывает. «Все это сказки!» – настаивал один сосед. «Нет, не сказки, – упирался другой. – Я сам их видел!» – «Конечно, после бочонка медовухи!» – «Вот поймаю парочку, убедишься». – «Ха!» – «Непременно поймаю, или уж они меня с собой унесут!»

Каждое утро, если только не намечалась ярмарка, Ллинграм шел к соседу, чтобы привести какой-нибудь новый довод против существования фей. При этом он гордо надевал свою черную широкополую шляпу – знак учености и превосходства. Ллинт, однако, не собирался сдаваться. Как только он видел шляпу, бредущую к нему сквозь заросли кукурузы, то сразу же натягивал особые ловчие сапоги – знак того, что готов дать отпор.

Пока между соседями числилась ничья: упрямства обоим было не занимать. Но в конце концов Ллинграм решился на тяжелый для своих мозолей шаг: отправиться в близлежащий город и добиться расписки настоящего ученого под словами «В фей верят лишь дети и глупцы».

«Никуда он не денется, – с легким злорадством повторял молодой человек. – Признает как миленький, что был неправ».

Он даже ялу выпил лишь для того, чтобы побыстрей заснуть и дождаться утра.

И вот, это утро наступило. Ллинграм с особой тщательностью разгладил поля ученой шляпы, нарочито небрежно сунул свиток под мышку и направился к дому Ллинта.

– Эй, горе-охотник! – с порога крикнул он.

Но ему никто не ответил. Похоже, Ллинта не было. Ллинграм даже прикрякнул от досады.

«Отправился за своими сказками ни свет ни заря. Но ничего, я не отступлюсь. Буду ждать его прямо здесь».

Ллинграм устроился в старом кресле и только через какое-то время заметил, что в доме соседа холодно. Печку не топили дня два, а то и три. Окно было приоткрыто, и ветер гонял по полу белесую золу.

– Ллинт?

Не случилось ли чего? Или этот чудак ушел так же внезапно, как когда-то появился в этих краях? Ллинграм вспомнил, что вчера вечером вернулся таким усталым и поглощенным свитком, что даже не обратил внимания, горит ли у Ллинта свет.