Роберт Хайнлайн - Уплыть за закат

А не получится – с меня довольно, более чем довольно, будет и того, что отец жив.

Я вернулась через ворота в Бундок и тут услышала голос Гвен-Хейзел:

– Конь Годивы – всем постам. Дити сообщает, что бандиты в воздухе и строятся. Сирены прозвучат ориентировочно через восемьдесят минут.

Подтвердите, как поняли.

Гвен-Хейзел стояла рядом со мной сразу за воротами, но ведь она не только передавала сообщение, а и проверяла связь, и мне тоже полагалось ответить. Мое переговорное оснащение было простым: микрофон – не внутренний, а прибинтованный к горлу, невидимые наушники и антенна под одеждой.

– Кровь-не-водица – Коню, – ответила я. – Вас поняла.

И услышала:

– Йомен – Коню, вас поняли. Восемьдесят минут. Час двадцать.

– Кровь – Коню, – сказала я. – Я слышу Гретхен. Так и надо?

Гвен-Хейзел отключила микрофон и сказала мне:

– Нет, ты не должна ее слышать, пока вы обе не окажетесь в 1941 году.

Но, будь добра, выйди опять в Ковентри, чтобы проверить еще раз.

Я вышла – теперь связь между мной и Гвен-Хейзел, между сорок четвертым и двадцатым веком, работала нормально, но Гретхен я больше не слышала, как и полагалось. Тогда я вернулась в Бундок надеть халат и маску. При переходе был момент, когда что-то как будто вцеплялось в твою одежду и в ушах стреляло – я знала, что это статическая перегородка, уравновешивающая перепад давления, но все равно было жутко.

Дити доложил, что в воздух поднимается конвой немецких истребителей.

Немецкие "мессершмитты" были не хуже, если не лучше "спитфайеров", но им приходилось воевать на пределе горючего – основной запас бензина расходовался на перелет туда и обратно, и драться они могли только несколько минут – кто не рассчитал, падал в Ла-Манш.

– Дагмар, вперед, – сказала Гвен-Хейзел.

– Есть. – Дагмар прошла через ворота – в халате, маске и шапочке, но пока без перчаток. Да и Бог знает, какой толк от перчаток в боевых условиях. Разве что послужат защитой не столько раненым, сколько нам.

Я завязала маску Вудро, он мне. Теперь мы наготове.

– Конь Годивы – всем постам, – заговорила Гвен-Хейзел. – Звучат сирены. Йомен, открывайте ворота и переходите в другое время. Прием.

– Йомен – Коню, слышу тебя, есть переходить.

– Конь – Йомену, вас понял. Доброй охоты! Мо и Лазарус, можете идти, – добавила Хейзел. – Удачи!

Я прошла вслед за Лазарусом – и сердце у меня екнуло. Дагмар помогала моему отцу надеть халат. Он взглянул на нас, когда мы появились из-за занавески, но больше не обращал внимания. Я слышала, как он говорит Дагмар:

– Что-то я вас раньше не видел, сестра. Как вас зовут?

– Дагмар Доббс, доктор. Можете звать меня Даг. Я только что из Лондона, привезла медикаменты и прочее.

– То-то я в первый раз за много недель вижу чистый халат. И маски просто шик! А вы говорите, как янки, Даг. – Я и есть янки, доктор – как и вы.

– Признаю себя виновным. Айра Джонсон из Канзас-Сити.

– Да мы с вами земляки!

– Мне так и показалось, что ваш выговор отдает кукурузой. Когда "хейны" сегодня уберутся восвояси, можем посплетничать о родных краях.

– От меня мало толку – я не была дома с тех пор, как надела чепец.

Дагмар занимала отца, не давая ему отвлекаться – и я про себя благодарила ее за это. Мне не хотелось, чтобы он заметил меня до конца операции – сейчас нет времени на воспоминания о былом.

В отдалении упали первые бомбы.

Я не видела этого налета. Девяносто три года назад – или в ноябре того же года, смотря как считать, мне довелось видеть, как падают бомбы на Сан-Франциско, и я ничего не могла тогда сделать – только смотрела вверх, затаив дыхание, и ждала. Поэтому я не жалею, что была занята и не видела, как бомбят Ковентри. Но слышать слышала. Если слышишь, как упала бомба значит, она слишком далеко, чтобы быть твоей. Так говорят, но я не очень-то этому верю.

– Слыхала Гретхен? – спросила Хейзел у меня в ухе. – Говорит, они сбили шестьдесят девять штук из первой волны, а всего было семьдесят два.

Я не слыхала Гретхен. Мы с Лазарусом занимались своим первым пациентом – маленьким мальчиком с сильными ожогами и раздробленной левой рукой. Лазарус приготовился к ампутации. Я смигнула слезы с глаз и стала помогать ему.

Не стану надрывать душу ни вам, ни себе подробным рассказом об этой ночи, длившейся тысячу лет. Если вам доводилось бывать в отделении скорой помощи городской больницы – то это самое мы и видели всю ночь, этим и занимались. Сложные переломы, раздробленные конечности, ожоги – ужасные ожоги. Не слишком опасные мы покрывали гелем, который откроют только через много веков, перевязывали и передавали пострадавших санитарам гражданской обороны, которые эвакуировали их на носилках в госпиталь. Самых тяжелых Кас и Пол уносили в другом направлении – за занавеску и через ворота Бэрроу-Картера Либби в бундокскую клинику Айры Джонсона, а обожженных направляли дальше – в больницу имени Джейн Калвер Бэрроу в Веуле, где их лечили несколько дней или недель, чтобы вернуть в Ковентри той же ночью к отбою воздушной тревоги.

Все наши раненые были штатскими людьми, в основном женщины, дети и старики. Единственными военными в Ковентри, насколько я знаю, были зенитчики, и у них имелся свой перевязочный пункт. Пункты вроде нашего, в Лондоне, должно быть, помещались в метро. В Ковентри метро не было, и нас огораживали только мешки с песком, но все-таки здесь, пожалуй, было безопаснее, чем в здании, которое могло бы обрушиться. Я не собираюсь ничего критиковать. Их гражданская оборона делала, что могла, и весь народ, прижатый к стенке, храбро отбивался тем, что было под рукой.

На нашем пункте было три стола – как бы операционных, а на самом деле простых деревянных, с которых в перерывах между бомбежками соскоблили краску. Отец работал за тем, что ближе к выходу, мы с Вудро – у занавески, а за средним трудился пожилой англичанин, видимо, постоянно дежуривший здесь – мистер Пратт, местный ветеринар. Помогала ему жена, Гарри, то есть Гарриет. Во время затишья миссис Пратт ругала немцев, но больше интересовалась кино. Не встречалась ли я с Кларком Гэйблом? С Гэри Купером? С Рональдом Колменом? Выяснив, что у меня нет знакомств среди звезд, она перестала у меня выпытывать и согласилась со словами мужа, что мы, янки, поступаем очень порядочно, помогая им… но когда же Штаты, наконец, соберутся вступить в войну?

Я сказала, что не знаю. Тут вмешался отец.