Михаил Савеличев - Черный Ферзь

Он схватил ее за плечи, встряхнул, притянул к себе и крепко обнял, чуть не заорав от неожиданности — настолько горячей она оказалась. Как раскаленный от долгой и непрерывной работы пулемет.

— Ты все выдумываешь, — мягко сказал Сворден Ферц. — Возводишь на себя, а заодно и на меня, напраслину. Никому не под силу уничтожить человечество, девочка. История — разнонаправленный поток воль, чья равнодействующая и определяет ее исход…

Она ничего не знала про историю, про равнодействующую миллионов воль, про волосатых обезьян и человеков воспитанных. Ничего не знала и знать не хотела. Главное, чего она страстно желала, — быть рядом с ним. Имелся в подобном хотении некий психологический выверт, определенная толика ненормальности, многократно усиленная излучающими башнями.

Морлоки этого мира, окончательно загнанные лучевыми ударами в темные подземелья благостного восприятия, где их прозябание перемежалось регулярными подхлестываниями пароксизмов восторга, хоть и не пожирали благородных элоев, вкушающих плоды беспредельной власти, но осчастливливались жертвоприношениями отщепенцев этой касты избранных. Любой мало-мальски просвещенный обществовед тут же бы указал на чудовищную нестабильность подобной конструкции, частично, но не до конца, снимаемую приступами войны всех против всех.

Элои, отказавшись служить добровольной пищей для своих морлоков, разомкнули пищевую цепь социума, который, в противном случае, благополучно и даже мирно пожирал бы самого себя на сколь угодно далекой перспективе при разумной регулировке численности агнцев и козлищ.

Поэтому следовало ожидать, что рано или поздно неустойчивое здание, скрепленное эфемерным раствором излучателей, должно рухнуть, похоронив под обломками противоестественное сожительство плотоядных морлоков и травоядных элоев.

Дальновидный господин прокурор, поставив на резвую лошадку-ублюдка, нечувствительную к умиряющему воздействию излучения, как всегда подстраховался, вытащив из мрачных катакомб отверженную сестру и возлюбленную (как он предполагал) сгинувших во время очередной войны воспитуемых. Резвой лошадке требовалась узда, особенно если ее предполагалось ввести в качестве равноправного члена в сенат просвещенных. Однако лошадка оказалась с неукротимым норовом, что обессмысливало всяческое ее пребывание среди элоев, а вот узда… С уздой оказалось еще сложнее.

Господин прокурор и не заметил, как вместе с уздой протащил в сенат нечто такое, чему и слово-то оказалось невозможно подобрать. Случись поблизости хоть какой-нибудь завалящий специалист по спрямлению чужих исторических путей, он бы живо припомнил и яблоко раздора и Шемаханскую царицу, но к тому моменту мир оказался предоставлен самому себе, вывернувшись из жестких тисков гипса и штырей, наложенных на его врожденную историческую хромоту хирургической бригадой человеков воспитанных.

Имелось ли в ней действительно нечто необычайное, на что элои летели как мотыльки на огонек свечи, некое следствие весьма древней мутации, одной из тех, что предопределила расщепление общество на две взаимно паразитирующие расы? Или она оказалась всего лишь соринкой, что попав в перенасыщенный солевой раствор, наконец-то спустила триггер-эффект необратимой кристаллизации?

Она не знала и знать не хотела. Единственное, о чем стучал пепел ее брата у нее в груди: «Чем хуже — тем лучше». Потому что боги приходят в мир тогда, когда он поглощается пучиной хаоса. Глупая испуганная девчонка, невидимой рукой провидения вброшенная в число Сокрытых Отцов и Матерей, плотоядный морлок, оказавшийся среди беззаботных элоев и обнаруживший, что все их мнимое могущество зыблется лишь на анонимности, тайне, неизвестности, которые придавали их убогой порочности гипертрофированные черты грозной вездесущности…

Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы подмять под себя всех этих Сокрытых Отцов и Матерей, стравить их между собой, с почти детской непосредственностью разглядывая как мелочные склоки травоядных ничтожеств обретают черты мирового катаклизма.

Шемаханская царица щедрой рукой подбрасывала в огонь окончательного пожара все новые и новые брикеты прессованного человеческого материала. И когда вокруг не оказалось больше никого, кроме нее самой и двух пыхтящих останков когда-то великих армий, она поставила на кон победителя саму себя, нисколько не сомневаясь — никаких победителей не останется, ибо сколько бы мотыльков не сражалось за право первым подлететь к огню свечи, конец для всех один.

История, наверное, и впрямь — равнодействующая миллионов воль, но если из таких воль остается всего лишь одна, то скрипящая телега или, если угодно, громыхающая баллиста человеческого развития послушно направляется туда, куда указывает ей эта самая равнодействующая, сколь бы мелка и невзрачна она не оказалась.

Она обнимала его, льнула, обжигала шепотом раскаленных губ:

— Все для тебя, все ради тебя, все во имя тебя… к вящей славе твоей… по слову твоему…

— НЕТ!!! — заорал Сворден Ферц и оттолкнул ее столь сильно, что Шемаханская царица упала на устланную костяной мукой землю. — НЕТ!!!

— Разве ты не этого хотел? — больше удивилась, чем обиделась она. — Разве ты не называл их презренными людишками, погубившими свой мир? Разве ты не хотел, чтобы мир населяли умные, воспитанные люди, похожие на тебя?

— Нет! — замотал головой Сворден Ферц, но опомнился. — То есть, да, хотел! Не уничтожать, но возвысить! Не насиловать, но воспитать! Потому что человек по своей природе добр и разумен! Потому что может жить совсем по-другому!

Он кричал и размахивал руками, рассказывал ей о полуденном мире и Высокой Теории Прививания, захлебывался словами, путался, рычал от бессилия, когда не мог подобрать нужного слова, словно блаженный, чьими устами возвещается откровение конца всех концов. Мыслям и речам становилось тесно от обрушившихся на него видений и воспоминаний, того, о чем он свидетельствовал от самого себя, и того, о чем он свидетельствовал со слов других.

Он как ребенок, впервые оказавшийся в магазине игрушек, хватал с полок все, что попадалось на глаза, а когда рук уже не хватало, а взгляд натыкался на нечто еще более привлекательное, чем он уже имел, он немедленно бросал ношу на пол и тянулся за новой порцией машинок, солдатиков, кубиков и кукол.

Правда и вымысел щедро смешивались в яркую палитру, куда он макал кисть слов и щедро, широко накладывал крупные мазки на картину мира, такого мира, каким он мог бы быть.

Так порой во сне косноязычный человек внезапным чудом желания обретает божественный дар красноречия, с восторгом ощущая как неподатливая, упрямая материя языка вдруг преображается в послушнейший инструмент мыслеизлияния, убеждения сомневающихся, низвержения неверных и утешения верующих.