Евгений Ничипурук - Двое

В комнату влетел ее запах, от которого сразу же закружилась голова и все поплыло куда-то… В голове завертелись кадры, сделанные в других таких же отелях. Другие шторы, другие кровати… Но всегда она. Она одна… Плавные линии ее тонкого, идеального тела, эти глаза, иногда решительные, готовые вести своего обладателя до конца, иногда наполненные такой глубокой, словно колодец в пустыне печалью… Такой ледяной, такой болезненной… Ее руки, обнимающие его плечи… Ее пальцы, повторяющие рисунок его татуировок… Он отшагнул назад, будто пропустил сильный удар в лицо. Не такой сильный чтобы упасть, но такой коварный, чтобы, растерявшись, пропустить следующий, более опасный и точный. Она впорхнула в комнату. Просто, как впрыгивает кошка в приоткрытое окно. Марк, растворившись в ее запахе и воспоминаниях, стоял в дверях, а она уже была посередине номера. Обернулась. Сняла большие темные очки и вздохнула.

– Я думала, что никогда не доеду. Это был какой-то кошмар. Обними меня. Мне так не по себе! – прошептала она быстро.

Он сам не понял, как тут же оказался рядом и сжал ее. Его тело опять задрожало, но это уже была не болезнь, а счастье, которое еще недавно было размером с теннисный мячик, и вдруг выросло до размеров Луны. Этому чувству было тесно внутри его тела. Оно билось о клетку из ребер и рвалось из оков стальных мышц, нервными спазмами трясло позвоночник. Марку стоило немалых усилий сдержать его. Он весь сжался, напрягся, чувствуя только лишь тонкое родное тело, зажатое между его крепкими руками, вжатое в его татуированную грудь. Он погрузился лицом в ее волосы, и стал жадно дышать, силясь вобрать в себя весь ее запах. Будто до этого он и не дышал вовсе. Будто это был лже-воздух, возможно даже ядовитый, а вот теперь он настоящий, чистый. Им без опаски можно наполнить легкие до отказа. Он осторожно, почти по-мальчишески робко поцеловал ее в шею. Так, будто за этим должно последовать что-то, неизвестное ни ему, ни ей. Будто этот поцелуй – черта, за которой другой мир. Стены рухнут. Чертова реальность отодвинется. Время остановится. Застынет. Так и есть. Так и есть. Будто ее кожа пропитана каким-то сильнодействующим наркотиком. Вот ты только что был одним человеком, нерешительным, растерянным, разобранным на части этой трогательной красотой, внезапно ворвавшейся в комнату на мягких кошачьих лапках. И вот сознание меняется под воздействия одной сотой миллиграмма неизвестного, но мощного вещества. К нему привыкаешь с первого раза – ты пропал, стал злостным наркоманом, ломки, пот и потерянный взгляд, и теперь при малейшей, ничтожной дозе тебе начисто сносит крышу. Вот ты, уже не понимая ничего, губами жадно проходишься по ее шее, не оставляя ни миллиметра нецелованным, не познанным. Легко покалывая нежную кожу иголками четырехдневной щетины, пробираешься к губам, чтобы впиться в них и окончательно потерять рассудок. И Она. Она так же бьется в дрожи и все, что может сказать, лишь «ЛЮБЛЮ». И то лишь тогда, когда в этом рваном танце вдруг у губ, подставляясь под поцелуй оказывается его ухо. Черт побери. Я ждал тебя так долго! Черт побери! Откуда в нем эта грубость!? Почему в эти моменты ему хочется говорить «черт побери!», любимое словцо его отца-барабанщика в ресторанном джаз-бэнде. Когда тот приходил домой, пьяный и веселый, он так выражал свою радость.

– Черт побери! – кричал отец и сажал маленького Марка на плечи! – Черт побери! А ведь мы отлично живем, сынок!

А маленький Маркус стучал по отцовской лысине, словно играл на барабане. И отец приходил в дикий восторг от этих легеньких похлопываний по загорелой полированной голове.

Но сейчас Марк ни за что бы не произнес эти слова вслух. Все, что он мог лишь мурлыкать – что-то невнятное, как огромный камышовый кот… Все, что он мог – лишь шептать «Люблю, любимая, так ждал…» А голова вся кругом и пол из-под ног, и вот уже и кровать поплыла куда-то в сторону, и кажется, что они сейчас оба упадут в бездну. И падение – это все, что будет им в награду за все. Вечное падение. Как бы он хотел падать с ней вечно. Как бы он хотел… Вечно.

Ее платье уже небрежно валялось на полу, а его джинсы улетели куда-то за кровать. Двое, голые, липкие от пота и бесконечных поцелуев, сплелись в бешенный комок, бьющий какой-то чудовищной энергией, способный осветить всю планету своим светом, своим теплом, раскаленный, постоянно движущийся комок накрепко сплетенных тел. Они – жадные и голодные, как дети Африки, которые набрасываются на буханки хлеба миротворческой помощи, жрут его кусками, пока скрючившись не валятся на землю в судорогах, надорвав свои крошечные атрофированные кишки… Жадные голодные дети… Готовые заниматься этим до смерти.

Они были громкими, без стеснения. Одновременными. Иногда он чуть запаздывал… Но всегда, как в тех самых красивых его боях, когда уж было все, и он в том числе думали, что ему не подняться, отдышавшись, начинали вновь. Сначала он робкими поцелуями покрывал впадинку ее живота, потом неторопливо скользил вверх, забирая в рот крепкий, торчащий из правой груди сосок, чтобы обезумев от ее запаха и вкуса, снова продолжить. Пусть не так яростно, но отдаваясь без остатка.

Они познакомились ровно месяц назад. У кабинета МRI. Оба должны были пройти сканирование мозга. Она, мрачная и нервная, словно невидящая из-под очков бабочек ничего вокруг, он – заспанный и растерянный, по ощущениям больше зритель, чем участник происходящего. И вдруг вспышка! Радуга. Нокдаун. Он посмотрел ей в лицо, пытаясь разглядеть за темной стекольной толщей ее лисьи, искрящиеся, хоть и усталые глаза. Инстинкт сработал в ней сразу – она мгновенно убрала с красивого изможденного лица очки чтобы стать беззащитной, чтобы подставиться… а может быть и сразу сдаться.

На МРТ они не пошли. В больничном кафе на первом этаже варили отвратительный кофе – там они и оказались. А потом была милая пустая кофейня на краю города и пять часов болтовни. Все было так легко и непринужденно, будто они были знакомы всегда. Или шли где-то рядом, искоса поглядывая друг на друга. Она замужем, он женат. У него есть семилетняя дочь. Он сходит с ума, а она вот-вот умрет от рака мозга. Еще месяц-два и он перестанет различать предметы, забудет все напрочь и превратится в овощ, а она, устав от бесконечных головных болей и слабости, с облегчением выдохнет в последний раз. Да, им было о чем поговорить. И часы, проведенные в той кофейне, были самыми счастливыми и самыми странными за последние годы их жизни.

– Что сказал врач? – спросила вечером его жена.

– Есть улучшения, – соврал Марк.

– Что показало исследование? – вечером спросил муж Адель.

– Я скоро умру, – честно ответила она, зная все наперед без каких-либо исследований.