Марианна Алферова - Золотая гора

— Ты что же, не хочешь в ТОИ? — удивилась Дина.

— Не хочу, — упрямо тряхнул головой Иванушкин.

— А на мену? — она глянула ему в глаза.

И вдруг прочла на дне черных зрачков отчаянный страх, страх приговоренного к прикопке жмыха.

— Ты там уже был? — спросила строго.

— Нет! — он отшатнулся.

Лицо сделалось белым, как снег, выпавший в мае, а в глазах — в обоих глазах сразу — был смертельный страх. Вот глупышка!

— А чего испугался? — она засмеялась. — Ты милый… — она погладила Иванушкина по щеке. — Красивый даже…

— Я не был на мене, — повторил Иванушкин.

Дина ему поверила.

Слишком много голубого. Сначала показалось, что кобальт в разбеле дает нужный цвет. Но едва кисть коснулась холста, краски тут же погасли, небо обмелело, и появилась какая-то мертвость во всем.

Генрих отошел от этюдника. День необычайно ясный. Домики на холме, как игрушечные, среди густой зелени садов. Очень важное слово. Запретное. Мысль споткнулась… И у нее появилась тень. Тень у мысли, как у человека. Тень легла якорем на дно сознания и не давала двигаться дальше. Придется начать сначала. Генрих закрыл глаза и провел ладонями по лицу. Тень стерлась. Генрих широко распахнул глаза, пытаясь вобрать в себя весь мир. Поля вокруг лежали лоскутьями серебристого шелка. Деревья, что росли вдоль дорог, сходились у подножия холма. И внезапно порыв холодного ветра… с реки.

Что за черт! Здесь нет реки. Только ручей на ферме Холиншедов. Сама ферма скрыта зеленью огромных деревьев. Но отсюда, с холма, виден яркий щит и надпись "Ферма Холиншедов". А раз существует Холиншед, значит, должен явиться Шекспир. Когда-нибудь.

Генрих вернулся к холсту. Этюд не удался. За четыре месяца — впервые. Хаотичные мазки. Лживые цвета. Генрих снял краску мастихином. Остался грунтованный холст, мутно-грязный, с крапинами зеленого и голубого. Генрих сделал несколько лихорадочных мазков. Почему-то явился длинный шпиль с мутной уставшей позолотой. Шпиль кирхи, но не причастный ни к Божеству, ни к Храму, на фоне затянутого облаками неба. А потом брызнули белила и, замерзая, превратились в звезды. Нет, это не звезды, это снег. Откуда снег? Почему? Бред. Но интересно…

— Эй, Гарри, опять пишешь? — Холиншед слез с велосипеда и направился к художнику. — А говорили, что ты умер зимой…

На Холиншеде были розовые шорты в полоску и красная майка с надписью "Love". Холиншед был не местным. Хозяйка фермы, женщина уже в летах, сделавшая состояние на закусочных, привезла молодого широкоплечего супруга из недолгого, но дальнего путешествия. Пришелец казался вещью громоздкой и не слишком нужной. Но хозяйка в нем души не чаяла — каждый вечер их видели гуляющими под деревьями.

— Знаешь, что я тебе скажу, — проговорил Холиншед, критически оглядывая холст. — Дерьмо у тебя получилось, а не картина. И зачем ты сюда этот шпиль воткнул?! На самом деле он не такой совсем. Рисуешь, чего не знаешь, съездил бы лучше, поглядел.

— И ты знаешь, где это?

— Ну да, чего тут не знать! — Холиншед вытер пальцами нос, почесал подбородок, что служило признаком сильнейшего волнения. — Это же Консерва.

Странно, но Генрих понял, что значит слово "Консерва". Снова у мысли появилась тень и там, в затененной части мозга, произошло понимание.

— А это ты убери… — Генрих ткнул пальцем в облака и размахал краску. — Этого не надо! — Он потянулся за тряпкой, о которую Генрих вытирал кисти.

Но художник успел перехватить руку.

— Послушай, парень, это не твоя проблема.

— Убери, я сказал! Нельзя на такое смотреть. Нельзя! — Холиншед вырвал руку и отскочил. — Глаза жжет!

Он схватил велосипед, побежал, на бегу вскочил, завертел педали. Он ругался на чужом языке. Но Генрих понимал все слова.

Он вновь повернулся к холсту. Взял кисти. Чуть-чуть щетинкой подхватил белил и тронул холст. Рука неуверенно дрогнула. Настроение пропало.

"Съезди и посмотри", — велел Холиншед.

Говорят, Шекспир нигде не был, ничего не видел, но все знал, все чувствовал и… писал. Или вранье, что не видел и не знал?

У входа на мену прямо на пеноплитах сидели два демонстранта. Один с плакатом: "Вырастим яблоневый огород", второй — с клочком бумаги, на котором неровными буквами было написано: "Родные сокровища — родному огороду."

Охранники мены, два дюжих мужика в черных косоворотках и полосатых штанах, заправленных в лаковые сапоги со скрип-кнопками, явно скучали. Время от времени один из охранников, поравнявшись с демонстрантами, плевал на ближайший плакат. К середине дня от обилия слюны краска потекла. Особенно досталось слову "яблоневый". После очередного плевка демонстранты немного отодвигались от входа. И так, в течение дня они постепенно переместились от стеклянных дверей к самому углу массивного здания мены.

Толпились перед входом и огородники из тех, у кого на грядках мало что произрастает, а на помойки ходить лень. Но зато любят они поглазеть на объемистые пакеты выходящих с мены. И обсуждается с утра, почему за старый водопроводный кран нынче дают две фики, когда в четверг он шел еще за одну.

Внезапно все прекратилось: и крики, и маханье руками. Огородники замерли с раскрытыми ртами, жадно пожирая глазами темно-синий аэрокар, подплывающий в гаснущей воздушной струе к мене. Каждодневно мчатся эти чудо-машины в сторону Консервы или назад по международному шоссе, но никогда не сворачивают к огородному отделу мены. Этот свернул. Оба охранника понеслись через три ступени вниз, ожидая выхода гостя, наверняка толстотелого и толстосумного, утомленного воздушными ямами над огородными дорогами. Бизер появился. Но не такой, какой представлялся охране. Лет ему было около тридцати. Высокий, худощавый, в движеньях порывист, одет в черный трикотажный костюм-монолит, черный плащ с голубой подбивкой перекинут через локоть, в обкид шеи — белый тонкий шарф. Все эти подробности заметили и запомнили сразу. А вот лица бизера никто не разглядел. Хотя, кроме охраны, десятка два огородников пялились на него во все глаза. Не запоминалось его лицо, пропало, будто смытое дождем, хотя после приезда бизера толпа перестала обсуждать курс водопроводного крана, и все в крик заспорили о машине, костюме и плаще.

Войдя на мену, бизер без любопытства и даже с равнодушием огляделся, в нижний обменный зал не пошел, а поднялся по широкой лестнице на второй этаж, и сразу направился в кабинет начальника интеллектуального сектора. Секретарша попыталась к любезному боссу гостя не допустить, но проклятый электронный замок, как всегда, не сработал, и бизер беспрепятственно проник в кабинет, бесцеремонно отстранив огородную красотку. Секретарша выругалась виртуозно и многоэтажно, кляня дурацкую технику бизеров, которая плохо приживалась не только в огородах, но и на мене, и твердо решила купить за три фики у какого-нибудь огородника амбарный замок и ранним утром навешивать его на дверь шефа, чтобы всякие подлые личности не тревожили его покой.