Георгий Попов - За тридевять планет

VIII

Прошло около часа, как я приземлился на какой-то странной планете. Когда я летел сюда, в космос, никакой планеты на пути не было видно, и вдруг… Я даже вздрогнул от неожиданности. Что делать? Переключив корабль на ручное управление, я стал медленно снижаться и скоро почувствовал под собою нечто твердое.

— Ну, Эдя, кажется, тебе опять пофартило, — сказал я вслух, прислоняясь к иллюминатору.

Замечу кстати, что наедине с самим собой разговаривать вслух просто необходимо. Космос коварен прежде всего тем, что человек не чувствует движения. В конце концов начинаешь думать, будто все время болтаешься на одном месте. Есть от чего сойти с ума! И вот тут-то бодрые, даже патетические разговоры с самим собой оказываются подслащенной пилюлей.

С этой целью надо вообразить собеседника и помаленьку, исподволь, донимать его каверзными вопросами.

Диалог может выглядеть примерно так.

— Ну, жив? — спрашиваешь, воображая человека, которому полет въелся в печенки.

— А то нет? — отвечает тот еле-еле.

— Это, брат, тебе не в министерском кресле сидеть, не какие-нибудь бумажки подписывать!

Ты, конечно, понимаешь, что министра в космос не пошлют, ему и на Земле, дай бог, работенки хватает. Но тебе очень уж хочется поболтать именно с министром, калачом тертым, и ты воображаешь министра.

Впрочем, после пребывания на той, второй планете (я стал звать ее второй планетой в отличие от Земли, которая для меня навсегда останется первой) нужда в министрах и прочих чинах отпала сама собой. Мне приятнее было обращаться мысленно к тому, второму Эдьке Свистуну и болтать с ним на всякие темы. Да это и проще было. Попробуйте вообразить министра, которого вы и в глаза не видели. А Эдькина внешность мне была известна во всех подробностях. Ведь он — это я, а я — это он.

— Да, пофартило, — продолжал я, всматриваясь в розовое безмолвие.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь! — смеется второй Эдька Свистун.

— Конечно, говорить «гоп» рановато, но уже одно то, что мы не завязли в этом киселе, а обрели некую твердь, что-то значит! Признаться, риск был громадный!

— Еще бы!

— Но теперь все в прошлом. Теперь, дорогой мой, надо как-то выяснить, обитаемая эта планета или необитаемая. И если обитаемая, то какова степень цивилизации живых существ, которые здесь обитают. Если они, эти существа, все еще на четвереньках ползают, тогда привет! Гусь свинье не товарищ.

Слово «кисель» у меня вырвалось не случайно. Действительно, эта, третья планета была окутана плотным туманом, похожим на густой розовый кисель. Разглядеть что-либо сквозь это невообразимое месиво было невозможно. Туман, туман… Кажется, прыгни в него и завязнешь, как в трясине. Я думал, вот-вот разойдется, рассеется… Как бы не так! Минул час, а кругом все та же довольно жуткая картина. Проще всего было нажать на кнопку с надписью «Старт» и лететь дальше.

Однако желание узнать, что это за планета (любопытство — двигатель прогресса, это давно известно), взяло верх. Я остался.

Чтобы не терять времени даром, я стал продолжать эти записки. Писать было страшно неудобно [15]. Корабль совершенно не приспособлен для такого рода занятий.

Даже столика сносного нет! Я вынул контейнер, положил его прямо перед собой на колени, на контейнер — бумагу, и пошло.

До корабля я добрался в сумерках. Посидел, прислушиваясь к шуму сосен, и полез в свою космическую обитель. Ну, вот и кончилось мое пребывание на этой планете. Сейчас я подберу веревочную лестницу, закрою наглухо люк и навсегда отрешусь от мира сего.

Веревочную лестницу я действительно подобрал (она могла еще пригодиться), а люк закрывать не стал. Мне хотелось еще подышать здешним воздухом, который вобрал в себя запахи берез, сосен, чистейшей речки Бурлы и такого же чистейшего озера Песчаного, словом, всего того, чем красна эта земля.

Признаться, было очень грустно. Вот прилетел на совершенно незнакомую планету, где все как у нас, не успел обжиться и сойтись с людьми, и снова в путьдорогу.

Теперь мне начинало казаться, что я зря не открылся. Люди здесь толковые, ну, свозили бы в Сибирскую академию наук к товарищу Лаврентьеву (здешнему товарищу Лаврентьеву, разумеется), ну, сняли бы на пленку, показали по телевидению… Удовольствие невелико, правда, зато сколько впечатлений!

Я представлял, как меня везут на машине сначала в Камень-на-Оби (по сему случаю не пожалели бы и машины с двигателем внутреннего сгорания, черт побери), потом на ракете с подводными крыльями дальше, до самого академгородка, расположенного на берегу моря.

Народу — сосновой шишке упасть некуда. В толпе я узнаю Лаврентьева и Келдыша (президент из Москвы прилетел) и, конечно же, несметные полчища хроникеров, репортеров, фотокорреспондентов и кинооператоров… О Русь!

Ракета не успевает причалить, как раздаются аплодисменты, возгласы: «Ура, Эдя!» — вспыхивают блицы, сверкают объективы фото- и киноаппаратов… Здорово, а? Но, увы, ничего этого я не увижу и не узнаю. Я еще на этой планете, но меня уже отделяет от нее стена толщиной… [16] думаю я. Вот сейчас я устроюсь поудобнее, посплю малость, часиков пять-шесть, а проснусь — и кнопку нажимать пора. «Старт!» — и мой чудо-корабль преодолеет здешнее притяжение и, постепенно набирая скорость, полетит, полетит, полетит…

Однако уснуть мне так и не удалось. Я был потрясен прощанием с этой планетой, особенно с Фросей и Дашей, которые стояли перед глазами. Да и жалко было спать в эти последние часы. Вот улетишь — и никогда больше сюда не вернешься. Ни-ког-да!.. С каким-то обостренным чувством смотрел я на здешние звезды, усыпавшие здешнее небо, на тонкий и, казалось, совершенно прозрачный серпик здешней Луны, висевший высоко над деревней, на здешний сосновый бор, стелившийся к опорам моего нездешнего корабля.

Я посмотрел на часы. Было семнадцать минут пятого. Значит, по-здешнему без восемнадцати четыре. Наступило самое темное на этой планете время. Темень… была до того густа, что и сказать нельзя. Я выключил внутренний свет, но и это не помогло. Впечатление было такое, будто меня вместе с кораблем погрузили в тягучий деготь. И в этот самый момент случилось что-то такое, чего я не ожидал, по правде сказать. В бору вспыхнули десятки, а может, и сотни костров. Самые ближние из них были примерно на расстоянии трехсотчетырехсот метров от корабля, самые дальние — в километре или еще дальше, трудно сказать.

Костры были небольшие, но горели они так ярко, что в бору стало светло, как днем.

— Черт возьми, откуда они узнали, что я лечу сегодня, а не завтра? И что задумали? — вслух сказал я, чувствуя, как мурашки ползут и ползут по всему телу. Но нет, не может быть, чтобы жители этой планеты сделали мне худо! Слишком они простодушны и добры для этого!