Ежи Жулавский - Древняя Земля

— Серато!

Услышав свое имя, он не шелохнулся, не поднял глаз, даже не вздрогнул.

— Да, — промолвил он обычным ровным голосом.

Все планы победы над ним, которые Аза долго и хитроумно выстраивала в мыслях, во мгновение ока спутались и рухнули.

Подчиняясь инстинкту, она бросилась к нему и припала губами к его нагой груди; ее ладони блуждали по его лицу, касались рассыпавшихся волос, гладили плечи. Прерывающимся от страстных поцелуев голосом она шептала нежные слова, говорила о несказанных наслаждениях, каких он не познал за всю свою жизнь, просила, умоляла его прижать ее к себе, потому что она умирает от любви…

В эти минуты Аза и сама не понимала, действительно ли она думает и чувствует то, что говорит, или играет чудовищную комедию, захватившую и подчинившую ее самое. Она чувствовала, что теряет всякое соображение, и последним проблеском сознания оставалась мысль, что сейчас она все бросила на единственную карту.

Нианатилока даже не дрогнул. Он не отталкивал ее, не пытался уклониться от поцелуев, даже не закрыл глаз. Можно было бы подумать, что это не человек, а восковая кукла, если бы не легкая презрительная улыбка, скользнувшая по его губам.

Внезапно ощутив укол страха. Аза отшатнулась от него.

— Серато… Серато… — с трудом выдавила она прерывающимся голосом.

На его смуглом лице не было и тени румянца, кровь не побежала быстрей по жилам.

— Что вам угодно от меня?

— Как! Ты еще спрашиваешь? Я хочу тебя! Хочу тебя! Разве ты не чувствовал моих поцелуев?

Он чуть пожал плечами.

— Чувствовал.

— И…

Он бесстрастно и спокойно посмотрел ей в глаза.

— И удивляюсь, что людям это доставляет удовольствие.

— Как!

— А равно удивляюсь, что когда-то и мне это доставляло удовольствие.

Взгляд Азы нечаянно упал на острый бронзовый нож для разрезания бумаг, лежащий на столе. Прежде чем отдать себе отчет в том, что делает, она схватила этот нож и со всего размаху всадила его Нианатилоке в левую сторону груди.

На лицо и на платье ей брызнул фонтан крови. Она еще успела увидеть, как отшельник вскочил, судорожно напрягся и откинулся назад.

С криком ужаса Аза кинулась к двери.

В передней Аза наткнулась на Яцека, который только что опустился в самолете на крышу дома и спешил к себе в лабораторию. Увидев залитую кровью Азу, Яцек испуганно остановился как вкопанный.

— Аза! Что с тобой? Ты ранена?

Яцек хотел поддержать ее, но она оттолкнула его руку.

— Нет, нет… — бормотала она, словно во сне, скользя по нему невидящим взглядом. Но когда Яцек направился к двери кабинета, откуда она выбежала, Аза закричала:

— Не ходи туда!

— Что такое?

— Я… я…

— Да что?

— Убила… Нианатилоку.

С криком ужаса Яцек рванулся к двери, но в тот же миг она распахнулась, и на пороге появился Нианатилока. Он был бледен, как труп, в побелевших губах, казалось, не осталось ни кровинки, а все его тело и набедренная повязка были обильно залиты свежей, чуть засохшей кровью. На груди под левым соском был явственно виден только что затянувшийся шрам.

При виде Нианатилоки Аза пошатнулась и припала спиной к стене. Вопль замер у нее в горле.

Яцек попятился.

— Ничего страшного. Все уже прошло. Я был близок к смерти.

— Ты весь в крови, на груди у тебя шрам!

— Еще минуту назад здесь была рана. Да, я мог умереть: нож прошел сквозь сердце. Но в последний миг, когда сознание уже покидало меня, я вспомнил, что я еще нужен тебе. Усилием гаснущей воли я поймал последнюю тлеющую искорку сознания и стал бороться со смертью. За всю свою жизнь я не вел тяжелее борьбы. Но как видишь, в конце концов я победил.

— Ты едва стоишь на ногах!

— Ничего страшного, — улыбнулся бледной улыбкой Нианатилока. — Это дает себя знать слабость, но сейчас она пройдет. Я знал, что ты вернешься этой ночью, и ждал тебя. Скорее идем отсюда.

Яцек вдруг вспомнил и направился к двери.

— А моя машина?

Мудрец жестом остановил его.

— Ее уже нету здесь. Машину похитили. Я вовремя не почувствовал этого. Но так, может быть, и лучше. Без тебя никто не сумеет ею воспользоваться?

— Никто.

— Прекрасно. Давай навсегда уйдем отсюда.

Только теперь Аза пришла в себя. В мозгу у нее словно вспыхнул яркий свет. Она бросилась к Нианатилоке и упала к его ногам.

— Прости меня! Прости!

Познавший три мира улыбнулся.

— Я нисколько не сержусь на тебя.

Он хотел пройти, но она обеими руками обхватила его ноги. Ее золотые драгоценные волосы рассыпались от резкого движения по паркету у ног Нианатилоки, губами она припала к его стопам.

— Ты — святой! Ты воистину святой! — восклицала она. — Сжалься надо мною, божий человек! Возьми меня с собой! Я буду верна тебе, как собака, буду тебе служить, буду делать все, что прикажешь! Очисти меня, надели святостью!

Нианатилока равнодушно пожал плечами.

— Женщины не могут обрести благодати знания.

— Но почему? Почему?

Но он не ответил на ее вопрос, похожий на стон. За окнами прогремели выстрелы, забурлила, взвыла толпа. В стекла ударило кровавое зарево. Нианатилока обнял Яцека за плечи.

— Идем!

Яцек не противился. За спиной, словно во сне, он слышал крики Азы, ползущей за ними по полу, слышал, как она заклинает чудотворца не отталкивать ее, угрожая, что если он пренебрежет ею, то она погрузится на дно порока, преступления, подлости.

Яцек взглянул на мудреца; ему почудилось, что губы Нианатилоки чуть шевелятся, словно тот шептал:

— А мне что за дело до этого? Ведь у женщин нету души…

После восьми дней смертельного страха и неизвестности Матарет наконец решился вылезти из укрытия. Оглушительный грохот, что день и ночь стучался в крепко запертые тяжелые двери сводчатого подвала и от которого дрожали старые стены, да так, что кое-где по ним пошли трещины, уже некоторое время как прекратился; видно, наверху все кончилось.

Матарет долго не мог решиться. Стоило ему приблизиться к двери, чтобы отодвинуть кованые засовы, в памяти всякий раз вставала страшная ночь, когда запылал и начал рушиться город, и его опять охватывал ужас, похожий на тот, что погнал его сюда, в самый глубокий подвал дома Яцека.

Возможно, он не стал бы спешить и остался бы в этом подземелье, если бы не угроза голодной смерти. При поспешном бегстве он не подумал о припасах; все эти восемь дней единственной его пищей была коврига хлеба, которую он случайно прихватил по дороге, когда пробегал мимо распахнутых дверей пекарни, расположенной в первом этаже большого доходного дома. Воды у него не было ни капли, пришлось довольствоваться вином, которого, впрочем, тут было в изобилии — и в пузатых бочонках у стен, и в бутылках, рядами лежащих на стеллажах.