Игорь Гетманский - Цена бессмертия (сборник)

— На Рамзес–2, — ответила Лотта. Я нахмурился, вспоминая, не слышал ли такое название раньше. — Не мучайся, о Рамзесах широким кругам неизвестно. Это три планеты, специально зарезервированные БЗС под строительство военных баз и заводов, о них знают только специалисты.

— Ясно, — пробормотал я. — Чем он заболел?

— Если бы я знала! — горестно воскликнула она. — Сначала я думала, что это обычная дорожная усталость — Рут восстановит силы после перелета и придет в норму. Но на следующий день он выглядел как больной сильной простудой. Насморк, опухшее горло, головная боль. Он позвонил Максу Гриппу и оповестил о болезни. Грипп прислал ему своего личного врача. Тот ничего страшного не нашел, сделал какие–то инъекции, оставил лекарства и обещал зайти через три дня. И Грегу действительно стало лучше, он вышел на работу…

— В БЗС? — на всякий случай уточнил я.

— Да, да, — раздраженно ответила Лотта. — Не перебивай. — Теперь лицо ее горело лихорадочным румянцем, глаза бегали, она говорила торопливо и быстро. — Знаешь, Дэн, есть такой тип поганок, которые, если их съесть, убивают не сразу, а в течение двух недель. Отравление ими дает такой анамнез: сначала — классическая картина резкой интоксикации, рвота и понос, потом — видимое улучшение, человек чувствует себя более или менее хорошо. Встает с постели, работает, хотя состояние — температура, общее самочувствие, пульс — лабильно, неустойчиво. Но это списывается на последствия отравления. К врачу больной не обращается. И дней через десять–двенадцать отдает концы. Потому что яд этих поганок не выводится из организма, а за две недели незаметно, почти безболезненно разрушает почки и печень.

— Ты отвлекаешься, Лотта, — сказал я. — Зачем ты мне это рассказываешь?

— Затем, — блеснула она глазами, — что с Грегом происходило то же самое. Он не простудился на Рамзесе–2. А отравился там. И когда вернулся, пережил первую реакцию своего организма на это отравление. Выражалась она в виде сильной формы гриппа или острого респираторного заболевания. А потом наступило улучшение… Понимаешь, о чем я говорю?

— Ты хочешь сказать, что твой муж сейчас умирает от каких–то трудновыявляемых ядов, которых наглотался на Рамзесе–2? — спросил я. — Но на основании чего ты делаешь такой вывод?

— Я не хочу сказать, что он умирает, — ровным голосом ответила Лотта. — Я сказала тебе, что он пропал. Я не вижу его уже третий день. И он не подает из своей лаборатории никаких признаков жизни. Но вместо него там поселился кто–то другой….

Губы ее изогнулись и задрожали, на глаза опять навернулись слезы.

— Тихо, тихо, Лоттик, — успокаивающе похлопал я ее по руке. Ее слова были похожи на бред. — Ответь мне: на основании чего ты делаешь вывод, что твоего мужа губит та самая простуда, которую он привез с Рамзеса–2?

— Потому что я видела, во что эта простуда его превратила! — воскликнула она. — После возвращения из той командировки он перестал со мной спать, Дэн, — опустив голову, призналась она. — Он всегда, даже когда засиживался до рассвета в своей лаборатории, приходил и ложился в нашу постель. С того же дня, о котором я говорю, он стал спать в подвале. И ни разу не показался передо мной обнаженным, всегда был в джемпере и джинсах.

— Это еще ни о чем не говорит, — растерянно заметил я. — Мало ли какие у твоего мужчины возникли трудности в интимном плане…

Она не слушала меня.

— А однажды ночью я услышала его шаги в коридоре. Он пробирался на кухню. Я тихо встала и выглянула из спальни. — Лотта закрыла лицо руками. — Денни, он стоял ко мне спиной, голый по пояс, в пижамных брюках. Лунный свет из окна падал ему на плечи… — Она оторвала руки от лица, и я увидел, что оно искажено гримасой отчаяния и боли. — Его спина бугрилась десятками движущихся желваков! У него под кожей ползали какие–то гады, что–то типа толстых коротких червяков!.. — Ее голос сорвался на паническое высокое шипение. — Они вырастали из его плоти, выступали под кожей и продвигались к позвоночнику! Они налезали друг на друга, желваки становились размером с кулак! Это была не спина, а скопище маленьких шевелящихся тварей!

Я замер, вдруг ясно представив себе картину, нарисованную Лоттой. Не скажу, что мне стало страшно. Нет, то состояние, которое я испытал, было сродни параличу: мне показалось, что я не могу ни двигаться, ни говорить…

— Он сделал шаг к холодильнику, достал оттуда литровую бутыль пепси и высосал ее в один присест до дна. После этого твари втянулись в его тело, и спина стала обычной, с гладкой кожей, как у всех людей… — Она дрожащими пальцами вытащила из своей пачки сигарету. — Дай мне прикурить.

Я заставил себя двигаться и молча протянул ей зажигалку. И вдруг сказал:

— С этого и надо было начинать… Черт тебя возьми, Лотта, какого дьявола ты столько времени ходила вокруг да около!

Она как будто не услышала меня, а посмотрела поверх моей головы и сказала:

— Мне сейчас кажется, что весь этот кошмар нереален. Что мне все приснилось. А может быть, так оно и было, Дэн? — Она теперь смотрела на меня с надеждой. — Может быть, то видение — просто кошмарный сон?

Я не ответил. Но эти слова дали мне понять, насколько несправедлив был мой упрек. Я бы сам с удовольствием сейчас поверил, что услышанное мною — плод буйной фантазии самой эксцентричной тележурналистки в Галактике. Что уж говорить о Лотте. Она отталкивалась от этого видения, как могла…

Лотта нервно затянулась и продолжала:

— Я тогда чуть не упала в обморок, кое–как убралась в постель и забилась в угол. Знаешь, Дэн, мне стыдно это говорить, но у меня тогда не было никаких желаний, кроме одного — лишь бы он не вздумал войти и дотронуться до меня. Я бы не выдержала и умерла от омерзения!

— Когда это было? — спросил я.

— Три дня назад. Той ночью он ушел в подвал и с тех пор не выходил оттуда.

— Ты пыталась с ним разговаривать?

— Да, я звала его из–за двери, но он не отвечал. А вчера за ней стали раздаваться какие–то странные звуки…

— Какие звуки?

— Глухое бормотание. Но это не голос Грегори. И я не смогла разобрать ни одного слова. Там кто–то другой. А Грегори пропал…

Эту версию она повторяла уже в сотый раз. «Грегори не обратился в монстра, он пропал» — эта мысль была той ниточкой, которая удерживала ее от срыва в истерику. Естественно, в таком состоянии она не обратилась за помощью ни к Максу Гриппу, ни в полицию, ни к врачам. Позвать их — значило похоронить Грегори Рута, все его надежды, планы, мечты. Все, в чем она принимала такое любовное и деятельное участие… «Ведь он всего лишь пропал, что в этом такого?»