Сергей Булыга - Лисавета Иванна велела кланяться

— Так, — нехотя согласился Селиван.

— Ну вот и все. Пошли.

Пошли. Молчали. Теперь уже Егор время от времени с любопытством поглядывал на Селивана. Его, так надо понимать, все здесь всерьез считают колдуном, нечистой силой. Дядя Игнат смеялся, говорил: дурь это все, вся сила в шашке. Дядя Игнат, он шашкой брился, шашкой бутылки открывал, шашкой хлеб резал и шашкой, говорил, на жизнь зарабатывал. Да, говорил, племяш, я на жизнь чужой смертью кормлюсь, и так не мной придумано, а так заведено от веку, и так же и у вас в книжках сказано, что сильнейший слабейшего жрет — и это хорошо, от этого прогресс происходит, а кабы наоборот было, тогда бы что? Тогда бы было вырождение. Так что ты, Егор, на меня не смотри, не вырождайся, не шашкой, а пистолетом кормись, это оружие новейшее, это прогресс, а еще лучше подавайся в артиллерию, тогда врага можно издалека достать, пусть себе он шашкой там, за две версты, машет, а ты его вжик — и картечью посек!.. Да вот не угадал дядя Игнат, по жизни у него…

Противно вспоминать! Ух, до чего противно! И этих псов за то…

Нет, спокойней, спокойней, Егор, еще пока не срок. Пока ведут тебя, иди, но когда будут…

Ну, тогда…

Свинья не съест, Егор! А псы подавятся, подавятся, подавятся!..

— Не спать я говорю!

— Не спим.

— Вот то—то же!

Шли дальше. Шли. Шли. Шли…

Смеркалось. Пройдя не менее пяти верст голым полем, отряд наконец выбрался на дорогу, петлявшую краем леса, и вскоре Егор увидел казенку — кирпичный двухэтажный дом, обнесенный высоким неухоженным забором. Неподалеку, на холме, стояла вышка оптического телеграфа. Пластуны подтянулись и, под команду Микиты, пошли в ногу. Веревка натянулась и резкими рывками стала дергать Егора за шею так, что и он поневоле перешел на строевой шаг.

— Запевай, что ли! — насмешливо предложил Селиван.

Но ему не ответили. Вошли во двор. Часовой в воротах взял на караул. Микита остановился возле него, стал что—то спрашивать по службе, но часовой лишь пожимал плечами.

Воспользовавшись заминкой, Егор торопливо осмотрелся. Во дворе горели костры, возле которых грелись пластуны. Вдоль стены дома была прибита жердь, а к ней привязаны оседланные лошади. В доме кто—то задушевно тренькал на балалайке. А на высоком крыльце, прямо под знаком Двух Баранков, стоял обер—вахмистр — добродушный, без фуражки, в расстегнутой шинели.

— Вот же зверь! — зло сказал Селиван. — Нет на него управы…

— А подайте—ка мне старика! — бодро приказал обер—вахмистр.

Селивана подхватили под руки и живо развязали.

— Не виноват я, гражданин начальник! — вскричал Селиван. — По недоразумению.

Когда его поволокли, старик попытался отбиваться… Однако на крыльце он как—то сразу сник и сгорбился.

— Ну что, побеседуем, дядя? — обер—вахмистр похлопал Селивана по плечу и увел его в дом.

При Егоре остался один лишь Микита. Десятник потоптался на месте, взял ружье на караул и, почему—то смутившись, сказал:

— Садись, я мужик мягкий.

Егор сел прямо в снег и посмотрел на пустое крыльцо, на открытую дверь, на крашеные черной краской кирпичные стены, на окна… В верхнем этаже окна были большие, а в нижнем — узкие, в решетках и у самой земли.

Микита потоптался, повздыхал, украдкой посмотрел по сторонам — нет ли где кого из старших — а после тоже сел в сугроб. Сказал:

— Одну портянку намотал. Для легкости. А вышло что? Мороз!

Егор молчал. Микита положил ружье на колени, старательно смахнул с него несуществующую пыль, затем заложил полку клочком овчины, спустил курок в упор, попробовал, не сыплется ли порох… и вздохнул. Потом сказал:

— Жаль мне вас, дураков. Берем, как глухарей. Скучища! Вот брат рассказывал… — и снова замолчал.

Морозило. Егор, склонившись, стал дышать на покрасневшие руки.

— Ты что, не слушаешь? — обиделся Микита.

Егор поднял глаза.

— Нет, почему же, говори.

— Вот так бы сразу и сказал!

Микита снова оглянулся, откашлялся и стал рассказывать — вполголоса, таясь:

— Мой брат еще тогда служил, при господах. Брат, он высокий, рыжий был. А здоровенный! Кулак — ну вот такой, как голова… И загребли его в гвардейцы. Ну а гвардейцы — это да! У них обмундировочка была — о—хо—хо! Шинелки мягкие, а кивера высокие… Но это что! Он, ты поверишь ли, царя имал!

Егор насторожился.

— К—как?

— Вот так! — победно улыбнулся десятник. — Мой брат! Родной! — и снова перешел на шепот: — День, он рассказывал, тогда такой же был, морозный, погожий. И вот лежат они, гвардейская первая рота, в снегу, лежат, лежат, дрожат — уже, значит, и их пробрало, уже даже гвардейское сукно тепла не держит. А ихний командир, штабс—капитан — его фамилия Петров — штабс—капитан Петров перед цепью похаживает да бодро приговаривает: «Еще немного потерпеть! Еще! Отчизна не забудет!» Ну и лежат они, сопли морозят, терпят. И вдруг… Глядят: возок бежит. Шестериком. Ну, кто тогда гонял шестериком, не объясняю, понимаешь. И конная охрана с ним, отборный эскадрон — мордовороты, я тебе скажу. Но все равно, ёк—мак! Петров махнул платком, братан… ну, и другие… стрельнули. По воробьям, такой был умысел. Но грому, дыму было — во! Охрана, этот эскадрон, те сразу гоп с коней и сабли побросали. Там тоже наши были. Или ваши? Теперь кто разберет?! Но, главное, Петров опять кричит: «Эй, не робей! Давай, хватай его, ребята!» И подбежали первые гвардейцы… и стоят. Стрёмно, ага. И тут… Дверца со скрипом открывается… И из возка выходит царь: высокий, лысоватый, в орденах. А то, что низенький он был, что косопузый, пьяница — то враки. Мой брат его видал! Вот так! Как я тебя!.. Но это что! Ты дальше слушай, дальше! Царь, он как наших увидал, он, было дело, оробел маленько, говорит: «В чем дело, господа? Я…» А Петров: «Извольте вашу шпагу, гражданин! Вы арестованы!» Вот прямо так на царя: «Гражданин!» Представляешь? В Ту Пору знаешь что за такое давали? Четвертовали бы, не посмотрели бы, что он, Петров, штабс—капитан. Во было время кровожадное! Хотя…

Микита замолчал и снова посмотрел по сторонам. Уже совсем стемнело.

— А… дальше что? — спросил Егор.

— А дальше, — нехотя сказал Микита, — всем известно. Ну а брат… Брат на побывку прибыл, рассказал, как было дело, и погулял, конечно, не без этого, потом побывка кончилась, в столицу воротился… И как его и не было. А ты… я вижу, офицеров знаешь. Быть может, кто когда… слыхал про брата моего? Его Филиппом звать. А фамилия наша — Степановы. Да мне б хотя узнать, жив он или нет…

И тотчас подскочил и взял на караул — на крыльцо выходил обер—вахмистр.