Роджер Желязны - Миры Роджера Желязны. Том 13

Майк мне сообщил по радио, что ничего серьезного не случилось, так, мелкие царапины. Я же на время шторма оказался в одиночной камере. Из Ладьи никуда не попасть, эти штуки слишком далеко отстоят от корпуса, чтобы в них был люк вниз, не говоря уж о том, что под каждой из них смонтирован тот самый «совок».

Так что отцепил я баллоны, висевшие на мне последние несколько часов, скрестил ласты на столе и откинулся в кресле, созерцая ураган. Сверху стояла такая же непроглядная тьма, как и внизу, а мы, посередке, слегка освещены по причине огромной блестящей поверхности плота. Дождь не капал, а сплошной стеной падал вниз.

Надежные Ладьи уже неоднократно выносили подобное ненастье, плохо лишь, что из-за крайнего своего расположения они проходили наибольшие дуги, когда Стадион, будто качалка излишне нервной бабули, прыгал по волнам. Ремнями из снаряжения я привязался к прикрученному к полу креслу, а потом благодарственными молитвами скостил несколько лет чистилища душе, забывшей в столе сигареты.

Я смотрел, как вода превращается в вигвамы, горы, руки и деревья, пока не начал видеть лица и людей. Тогда я позвонил Майку.

— Что ты там поделываешь, внизу?

— Размышляю, что ты поделываешь там, наверху, — ответил он. — На что это похоже?

— Ты ведь со Среднего Запада, верно?

— Да.

— Бывают у вас там сильные грозы?

— Местами.

— Вспомни худшую, в которую ты попадал. Есть у тебя под рукой логарифмическая линейка?

— Прямо здесь.

— Тогда поставь под грозой единицу, представь себе, что за ней следует пара нулей, и перемножь.

— Мне не представить нули.

— Тогда оставайся с исходным сомножителем.

— Так что же ты там делаешь?

— Я привязался к креслу и смотрю, как по полу катаются разные вещи.

Я снова посмотрел вверх и наружу и заметил в лесу темную тень.

— Ты молишься или ругаешься?

— А черт его знает! Если бы это был Вагон — если бы только это был Вагон!

— Он там?

Я кивнул, забыв, что Майк меня не видит.

Огромный, каким я его и помнил. Он лишь на несколько секунд высунулся над поверхностью — хотел, наверное, осмотреться. Нет на земле подобного ему: он сотворен бесстрашным[4]. Я выронил сигарету. Все, как и раньше. Паралич и нерожденный крик.

— Карл, ты там жив?

Он снова на меня посмотрел. А может, мне показалось. Может, это безмозглое чудище полтысячи лет поджидало случая поломать жизнь представителю самой развитой…

— Ты в порядке?

Или, возможно, она уже была сломана задолго до того, и встреча эта — лишь стычка зверей, сильный отпихивает слабого, тело против души…

— Карл, ты что там, ошалел? Скажи что-нибудь!

Он снова всплыл, на этот раз ближе. Вы когда-нибудь видели столб смерча? Он кажется живым, двигаясь в темноте. Ничто не имеет право быть таким большим, таким сильным и двигаться. От этого голова кругом идет.

— Пожалуйста, ответь мне.

Он ушел и больше в тот день не приходил. Я наконец выдавил из себя что-то для Майка, какую-то шуточку, но теперь мне приходилось держать сигарету в правой руке.

Следующие семьдесят или восемьдесят тысяч волн прокатились мимо нас с монотонным однообразием. Пять дней, во время которых все это происходило, тоже не сильно различались. Однако утром тринадцатого дня удача, казалось, улыбнулась нам. Колокола громкого боя вдребезги разбили нашу вымоченную в кофе летаргию, мы бросились из камбуза, так и не дослушав лучший анекдот Майка.

— Сзади по курсу! — крикнул кто-то. — Пятьсот метров!

Я прицепил баллоны и начал застегивать ремни. Мое барахло всегда валяется где-нибудь рядом.

Я прошлепал по палубе, обматываясь сдутым дергунчиком.

— Пятьсот метров, глубина сорок метров! — прогремело из динамика.

Выдвинулись телескопические вышки, и Вагон поднялся во весь рост, с миледи за пультом управления. Он прогрохотал мимо меня и встал на якорь у передней кромки Стадиона. Поднялась, а затем вытянулась единственная его рука.

В тот самый момент, когда я поравнялся с Вагоном, динамики сообщили:

— Четыреста восемьдесят, двадцать!

— Первая готовность!

Звук, словно хлопнула огромная бутылка шампанского, и над водой взметнулась леска.

— Четыреста восемьдесят, сорок, — повторил голос Малверна. — Наживляльщику приготовиться!

Я приладил маску и слез в воду, цепляясь руками за спущенный с борта веревочный трап. Тепло, затем холод, и — вперед.

Безграничность, зелень, вниз. Быстро. Сейчас я — тот же самый дергунчик. Если некоему большому существу взбредет в его маленькую голову, что наживляльщик-то выглядит пособлазнительней своего груза… вытекающие отсюда (а точнее — из наживляльщика) последствия очевидны.

Ну вот, нашлись, наконец. Теперь я поплыл, следуя за уходящими вниз тросами. Зеленый, темно-зеленый, потом — полная тьма. Далеко она забросила, даже слишком далеко. Мне не приходилось еще заплывать с наживкой так глубоко. И я не хотел зажигать фонарь.

Пришлось, никуда не денешься.

Плохо! Спускаться еще долго. Я стиснул зубы и надел на свое воображение воображаемую смирительную рубашку.

В конце концов леска подошла к концу.

Я обхватил дергунчика рукой, а затем отцепил его от себя и прицепил к крючку; делалось это со всей возможной скоростью. Теперь подключить маленькие изолированные разъемы. Хрупкость проводов и разъемов — единственная причина, по которой дергунчика не выстреливают вместе со всем остальным хозяйством Конечно же, Ихти может их сломать, но тогда это уже не будет иметь значения.

Наживив своего механического угря на крючок, я вытащил затычки и стал смотреть, как он раздувается. За время этой полутораминутной процедуры меня затащило еще глубже, и я оказался близко — слишком уж близко — от того места, где никогда не хотел быть.

Раньше мне было страшно включать фонарь, но теперь я не мог его выключить. Я боялся остаться в темноте; охваченный паникой, я намертво вцепился в трос, а дергунчик тем временем вспыхнул неярким розовым светом и начал извиваться. Он был в два раза больше и в двадцать раз привлекательнее меня — во всяком случае, в глазах пожирателя розовых дергунчиков. Я повторял себе это, пока, наконец, не поверил, потом выключил свет и поплыл вверх.

Мое сердце имело четкую инструкцию: если я уткнусь во что-нибудь огромное со стальной шкурой немедленно остановиться и отпустить мою душу, чтобы та потом вечно моталась в аду, оглашая его бессвязными бормотаниями.

Избежав метаний и бормотаний, я добрался до зеленой воды и бросился к родному гнезду.