Южный поход (СИ) - Тыналин Алим

Я торопливо отошел к другой стороне улицы. Воровато оглянулся назад и увидел, что писарь все еще беседует с конвоирами, а солдат зевает. Кучер и вовсе дремал, свесив голову на грудь.

Я нырнул в ближайший переулок, но не успел пройти и десятка шагов, как позади послышались крики. Обнаружили, стало быть, мою пропажу. Я бросился бежать, стуча каблуками туфель по земле.

Свернул пару раз на махонькие улочки и неожиданно вынырнул к Крюкову каналу. Несмотря на ранний час, здесь уже мельтешили прохожие, а дворники убирали мусор. Вдали на перекрестке стояла полосатая будка. Где-то на другой улице слышались крики и свистки. Погоня, как говорится, следовала по пятам.

Я остановился, озираясь и чувствуя себя загнанной крысой. Куда теперь прятаться?

Стукнул ставень окна и шустрый старческий говорок вполголоса выкрикнул:

— Эй, страннолюдень! Слышишь, тебе говорю!

Я поднял голову и увидел выглядывающего из окна старичка. Его лицо показалось мне смутно знакомым.

— Ведаешь ли ты искусством стихосложения, мил человек? — странно спросил старичок. — Знаешь ли поэтику?

В отчаянной надежде спастись от погони я кивнул и сказал:

— Я знаю самые замечательные стихи на свете, — и тут же начал декламировать первое, что пришло в голову: — Я к вам пишу — чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле, меня презреньем наказать.

Лицо старичка удивленно исказилось, а затем он широко заулыбался. Он махнул мне рукой и повелел:

— Ну-ка, стремглав лети к нам. Я сейчас покажу Мите, что такое настоящая поэзия.

И скрылся в окне, будто и не было его.

Мои преследователи уже выбежали к каналу. Я открыл дверь и вошел в дом, благополучно уйдя от погони. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, я ломал голову, гадая, где мог видеть этого удивительного старичка.

Дом, куда я попал, оказался большим и богатым. Не сравнить, конечно, с Таврическим дворцом Потемкина, где по приказу Павла, кстати, разместили казарму, но и не лачуга мелкого чиновника.

Лестница, по которой я поднялся, была широкой и покрытой роскошными коврами. На первом этаже я никого не встретил, зато на площадке второго в большом кресле храпел краснощекий и красноносый слуга. Я ощутил запах винных паров.

Окна прикрыли шторами. На площадке были две двери и некоторое время я постоял, пытаясь сориентироваться, в какую из них идти. Из-за двери слева послышался нетерпеливый крик:

— Ну где ж ты там, господин стихосложитель? Иди сюда, изнемогаю от нетерпения!

Я поспешил на зов, не смея и надеяться, что попал по адресу. Если это тот, о ком я думал, счастью моему не будет предела. Кроме того, я уже примерно разобрался, в какую эпоху попал. Это наверняка 1800 год, когда старичок, что позвал меня сюда, только вернулся из Швейцарии и сразу попал под опалу императора.

Краснолицый служитель продолжал безмятежно спать, клюя носом. Я открыл большую дверь и вошел в светлую просторную комнату. Окна распахнуты настежь, с улицы дул свежий ветер с примесью моря и до сих пор доносились свистки городовых.

У одного из окон стоял стул, а на нем сидел тот самый маленький старичок с морщинистым лицом и умными живыми глазами. Тонкие черты лица его чем-то напоминали большого проказливого ребенка. На нем был надет камзол на голое тело, на одной ноге — туфля, на другой — сапог.

— Помилуй бог, голубчик, да ты гений виршей и рифмы, — быстро сказал он и махнул, подзывая к себе. — Ну-ка, помоги встать, будем с тобой чай пить, а ты мне таинство стихосложения поведаешь.

Только теперь, подойдя ближе, я заметил, что ноги его сильно опухли. Старичок едва мог ходить. Я помог ему встать и он оперся о мое плечо. Любитель поэзии был настолько легок и невесом, что я невольно вздрогнул от его прикосновения, потому что помнил, что вскоре он должен умереть от болезни.

— Как тебя величать? — спросил старичок. — Позволь обращаться к тебе «Ваше величество», ибо поэты в моих глазах равны царям и античным богам.

— Александр Васильевич, меня зовут Виктор, — ответил я, так как встретился, конечно же, с великим полководцем Суворовым или русским Марсом, как его иногда называли. — Можно просто Витя.

Опираясь на меня, военачальник доковылял до огромной постели, стоявшей в углу комнаты. Я уложил его и Суворов, прикрыв глаза, попросил:

— Прочитай стихи свои, Витя.

Я смущенно кашлянул в кулак.

— Это не мои стихи. Это другой поэт написал, — я хотел добавить, что он родился только в прошлом году и сейчас еще лежал в колыбели, слушая песни Арины Родионовны, но вовремя опомнился. — Я помню только часть стихов.

— Ну так давай, не медли! — закричал Суворов, открыв глаза и неистово глянув на меня. — Эдак мы до зимы проваландаемся. Я от мадригалов и элегий Мити еще больше хвораю, чем от ран!

Вот уж не думал, что когда-нибудь я буду стоять перед ложем Суворова и читать ему стихи Пушкина. За окном поднималось солнце девятнадцатого века, по набережной канала на каретах катались важные господа и дамы, а я стоял и декламировал с поднятыми руками. как заправский отличник перед учителем. Впрочем, всего «Евгения Онегина» я не помнил, поэтому прочитал только «письмо Татьяны».

Закончив, я некоторое время стоял и глядел на Суворова, а тот лежал, вытянувшись на кровати и молчал. Я подумал, что ему стало худо и хотел позвать на помощь, но тут генералиссимус открыл глаза и сказал:

— Недурно, помилуй бог, недурно. Слышу разящую поступь гения. Кто этот поэт?

После некоторого колебания я ответил:

— Я забыл его фамилию.

Суворов испытующе поглядел на меня и неожиданно закричал басом:

— Прошка! Где ты шляешься, прохиндей! Давай чаю!

Поначалу ничего не происходило, а затем дверь отворилась и заглянул давешний лохматый слуга. Это был, конечно же, знаменитый на всю Россию камердинер Прохор, любитель увеселительных напитков и самый преданный Суворову человек. Суровые глаза прятались под густыми бровями, в пышных усах застряли крошки табака.

— Так ведь давно-ж хотов чай, ваш сиятельство, — с обидой ответил он. — Тока скажите, буду-ж подавать.

Насколько я помнил, за итальянский и швейцарский походы Суворову дали княжеский титул, но слуга по старинке продолжал величать барина графом.

— Ну так давай его, брюхо просит! — приказал полководец и снова поморщился от боли в ногах. Затем ухмыльнулся мне. — Брюхо злодей, старого добра не помнит!

Он указал на стул и добавил:

— А теперь расскажи, кто таков и чего разгуливал под моими окнами. Может, ты востроглаз и за мной подсматривал?

Я так понял, что востроглазами он называл шпионов Тайной экспедиции. Улыбнувшись, я покачал головой.

— Упаси бог, Александр Васильевич. Я и сам от них прячусь.

— А с чего бы это? — строго спросил полководец и я обратил внимание, как сильно осунулось у него лицо. Он, в свою очередь, осмотрел мою странную одежду. — Набедокурил, что ли? Что за наряд на тебе иноземный?

— Я прибыл издалека, — ответил я, раздумывая, чтобы выдать эдакое позаковыристей. Суворов очень начитанный и образованный, враз раскусит плохо состряпанную легенду. — Там у нас все носят такую одежду.

— То-то я вижу, что говор у тебя тоже ненашенский, — заметил военачальник и хотел добавить что-то еще, но дверь открылась и вошел Прохор с подносом в руках.

Кушаний было несколько видов, некоторые супы томились в горшочках, другие блюда насыпали в тарелки. Здесь же стояли маленький графин водки, стопки и закуски. Камердинер поставил поднос на стол и пододвинул к лежанке своего господина. Суворов, охая от боли, приподнялся на постели и пояснил мне:

— Хворь, проклятая, не дает ходить далеко, — а затем похлопал рядом с собой. — Давай, Витя, садись, у нас поэтов голодом не морят. Хоть ты и скользкий какой-то, с секретом посередине, но человек добронравный. Раздели со мной трапезу.

Я не заставил себя долго упрашивать. Не каждый день тебя кормит легендарный генералиссимус. Я уселся рядом и с удовольствием отведал, чего Бог послал на стол князя. Тем более, что из-за всех стрессов последнего дня я порядком проголодался.