Элиза Крейв - Надлом

Домой. К Тамплиерам и Люку. Она ждала этого всю мою жизнь. Вернуться домой, сбежать из

самовольного заточения. Вот чем она пожертвовала ради меня.

— Я не скажу тебе, кто тот человек, и не буду неделю звонить тебе, иначе ты поймешь, что я

задумала. — Она быстро улыбается. — Ты, наверное, с ума сходил последние несколько недель. Я не

слушала голосовые сообщения — боялась, что ты попытаешься отговорить меня.

— Я знаю, что делаю. Она любит меня, Люк. Очень. Она никогда не навредит мне. Но... если

это случится, — она безжизненно смотрит в камеру, и я вижу, как слезы блестят в ее глазах,— найди

ее. Найди мою малышку, скажи ей, как я люблю ее. Скажи, что мне жаль.

Моя малышка, не эксперимент.

Она выдохнула. Ее лицо приобрело такое нежное выражение, которого я никогда не видела.

— Я люблю тебя, Люк, прости. Все могло бы сложиться для нас иначе, но я ни о чем не

жалею, не могу. Ты всегда был моим лучшим другом, моей опорой, и мы еще увидимся, Люк. Я...

Люк дотягивается до ноутбука и захлопывает его. Он молчит несколько минут. А потом

хрипло говорит:

— Не возражаешь, если я оставлю это только для себя?

Я киваю.

Я знаю, мне не стоит спрашивать об этом, но не могу удержаться.

Этот мужчина — величайший секрет моей матери, а это многое значит.

— Почему вы с ней никогда?.. — Я позволяю фразе повиснуть в воздухе, но он понимает, о

чем я.

— Она не позволяла мне. Это значило бы уйти от Тамплиеров. Она сказала, что не может

присоединиться ко мне, не оставив тебя. Она не хотела вынуждать меня уходить из-за нее. — Он

фыркает. — Вынуждать, — повторяет он, качая головой, а затем смотрит на меня. — Она такая

упрямая. — Он переводит взгляд на потолок. — Так или иначе, миссия была для нее важнее всего,

кроме тебя.

Даже его. Я не говорю это, он знает это лучше меня.

— Я все равно увижу ее. Однажды.

После этого мы выходим из душного фургона на улицу, продолжая разговаривать. Люк

рассказывает мне о том, как росла моя мама, а я о том, как она воспитывала меня. Мы сравниваем

одни и те же истории с разных сторон, от чего постоянно улыбаемся.

136

Он изображает маму такой, какой я никогда ее не видела, но всегда догадывалась. В его

историях она была веселой, беззаботной и озорной. Она была мастером розыгрышей, о которых

потом ходили легенды. И только Люк знал, что их устраивала моя мама.

Мне сложно представить маму такой молодой и беззаботной, и то, как она изменилась из-за

меня. Ей было всего девятнадцать, когда я родилась.

— Это не ты, Меда. — Люк будто читает мои мысли. — Не ты сделала ее такой. — Если и

винить кого-то, так твоего отца и демонов, которые затащили ее в... — Он запинается и говорит не

то, что собирался: — Забрали. Но даже если бы этого не случилось, Меда, она бы не осталась той

девчонкой. изнь всех меняет. Мы взрослеем. — На его лице мелькает улыбка. — Но я не знаю ни

одного сорокалетнего человека, который бы разыгрывал своих друзей, и не важно, насколько легкой

была его жизнь.

Я выдыхаю и меняю тему.

— Иногда... — Мне не хочется говорить об этом, но только Люк может понять меня. —

Иногда я забываю, как она выглядит. Не могу описать ее. Воспоминания исчезают, стираются. А я

просто хочу сохранить их, как историю в книге, которую можно перечитывать и перечитывать. Я до

сих пор люблю ее, но иногда даже не могу представить ее улыбки.

К моему удивлению, он не выглядит напуганным — скорее задумчивым.

— Это естественно. Воспоминания уходят, чтобы другие заняли их место. Твоя мама не

хотела бы, чтобы ты жила прошлом. — На его губах мелькает улыбка. — Я пытаюсь помнить все. Я

помню то, что важно мне. Наше первое «Я люблю тебя» и наш первый поцелуй. — Его глаза сияют.

Он улыбается. — Особенно наш первый поцелуй.

Затем он глубоко вдыхает, глядя в землю, пока мы прогуливаемся по улице.

— Но я также помню и то, что совсем не нужно мне. Не помню, когда это было. Мы лежали

на траве, обсыхая после того, как наплавались. Мы делали это сотни раз. Это был самый обычный

день, но я до сих пор могу закрыть глаза и представить тени от травы на ее коже.

Он снова смотрит на меня.

— И все равно я хочу, чтобы ты была осторожна, Меда. Не проснись однажды старой дурой, у

которой нет ничего кроме дырявой памяти и мертвой девушки, всюду сопровождающей ее. Твоя

мама не хотела бы такой жизни для тебя. Помни людей, которых ты потеряла, но отпусти их. Пусть

воспоминания исчезнут.

Не похоже, чтобы он отпустил ее.

— А хотела бы она, чтобы ты отпустил ее?

Люк улыбается. Той самой улыбкой, появляющейся у людей, которые делают не то, что

должны.

— Да, но мое сердце с ней поспорит.

— Но я должна сделать это?

— Ты ее дочь, — говорит Люк.

Я замираю, переваривая услышанное.

— Получается, ты собираешься отпустить ее когда-нибудь?

Он смотрит в небо и, словно обращаясь к нему, отвечает:

— Нет.

— А ведь ты только что сказал, что мама бы хотела, чтобы ты двигался вперед.

Он ухмыляется.

— Наверно, постоянный спор с ней это мой стиль жизни. — Затем его улыбка исчезает. — Но

что касается тебя, Меда... Я не хочу, чтобы ты так жила. И тем более не хотела бы она. Помни

хорошие моменты, почитай ее память, но отпусти ее.

Я так долго живу под тяжестью вины, что это кажется невозможным. Но я попробую.

Наконец Люк вспоминает, что ему нужно идти, и мы договариваемся о следующей встрече.

Я еще долго гуляю после его ухода. Он не приставил ко мне охрану — случайно или нет, я не

знаю. Я просто наслаждаюсь свободой. Обхожу периметр лагеря, думая о маме. Люке. О

разногласиях и жертве. Об ошибках. О хорошем и плохом.

137

Я погружена в мысли и не замечаю спорящую пару, пока не оказываюсь практически

вплотную к ним. Что удивительно. Потому что Джо сложно не услышать, впрочем, как обычно. Я

пытаюсь уйти, но они стоят слишком близко. Я не хочу подслушивать или прерывать их.

— Не понимаю, о чем ты, — натянуто говорит Джо, пятясь назад. — Хай бесстрашно берет ее

за руки. А я вам говорила, что он смельчак.

— Понимаешь. Ты любишь меня, Джо.

— Нет. — Джо не смотрит на него.

— Лгунья, — мягко говорит он.

Она наконец вырывается и прячет лицо в ладонях, скрывая слезы.

— Это не сработает. Я застряну в школе.

— Тогда называй меня профессором Дапайнесом.

Обалдеть!

— Будь серьезнее! — говорит Джо, а Хай снова обнимает ее.