Михаил Успенский - Невинная девушка с мешком золота

«О Тот, Кто Всегда Думает О Нас, подумай получше!» — взмолился про себя Лука.

И снова, как на лекции, молитва помогла.

На голову наёмного убийцы, как с небес, опустилось жестяное ведро и окатило слугу Кесаря ледяной водой.

Человек, внезапно ослеплённый и намоченный, обычно впадает на какое-то время в растерянность. Исключений до сих пор не было.

Какого-то времени Луке как раз хватило, чтобы выломить из рук Микелотто оба клинка, после чего он принялся могучими ударами кулаков обминать жесть вокруг головы своего противника. Жесть была мягкая, и у дона Мигеля Коррельо сделалась как бы железная голова, которой он ничего не видел, не слышал и не мог даже закричать — вмятая ручищей Луки жесть послужила кляпом. Да и кричать злодею пришлось бы недолго, потому что последний удар пришёлся на дно ведра и на макушку негодяя.

Железноголовый повалился в жёлтые листья. И только тогда Лука узрел своего спасителя.

Спаситель оказался спасительницей. Вырученная атаманом из беды девушка не убежала, сломя голову. Она выглядела совершенно хладнокровной.

— Ведро жалко, — сказала девушка. — Уж как я их от батюшки берегла. Надо было коромыслом его оглоушить, да чёрт его знает — вдруг у него под шляпой железный шлем?

Одета она была в простое домотканое платье, лицо имела прекрасное, но очень суровое.

— Кто ты, небесное создание? — с дрожью в голосе спросил Лука. — Уж не плод ли моих тайных юношеских грез?

— Если бы я была плодом твоих тайных юношеских грез, — отвечала суровая девушка, — то звали бы меня не иначе как Дунькой Кулаковой. А так я Аннушка Амелькина.

— Спасибо тебе, красавица, — и Лука отвесил ей полновесный земной поклон. — И не бойся меня, Аннушка, я — Платон Кречет, Новый Фантом ас.

— Не благодари, убивец, — сказала Аннушка Амелькина. — Только потому я тебя выручила, что ты меня от этого зверя уберёг. Но ты ведь и сам зверь, каких поискать! Так возвращайся в свою берлогу, зверь, продолжай грабить и убивать добрых поселян, влачи свою жалкую жизнь в крови и разврате! Кречет нашёлся! Стервятник ты, ворон пакостный! Прочь с глаз моих, не боюсь я тебя!

— Навет! — страшным голосом вскричал Лука и закрылся от срама полой плаща. — Никого мы не убивали, не грабили! Это Филька с Афонькой!

— Стыдно, баринок, на простых мужиков свою кровь стряхивать! Вся Еруслания знает, кто ты таков есть!

— Это панычи-предатели свою пропагацию вели... — всё ещё пытался оправдаться несчастный, но уже насмерть влюблённый Лука.

— А вольно ж тебе было с кем попало связываться! — свирепела красавица. — Ещё и оправдываешься, срамник! Сколько ты душ загубил, девок обездолил!

— Никого я не губил, — горячо сказал Лука. — Даже этот гад, кажется, ещё шевелится...

— Не подходи! — Аннушка замахнулась коромыслом, сама приблизилась к поверженному Микелотто, ловко сломала, наступив ногой в маленьком пёстром лапте, оба клинка. Потом вытащила из петель на камзоле все метательные ножи и высыпала в уцелевшее ведро.

Атаман Платон Кречет, Новый Фантомас, не смел к ней шагу ступить.

— Ты ещё здесь? — возмутилась Аннушка.

— Я ведь сдаваться шёл... — пробормотал Лука.

— Кому сдаваться? — не поверила красавица.

— А этому... Бедному подёнщику, у которого одиннадцать детей. За меня ведь большая награда назначена, деньги ему не лишние будут...

Аннушка рассвирепела ещё сильнее, хотя, казалось, свирепеть было уже некуда.

— Бедный подёнщик, — наконец вымолвила она, — это мой батюшка. Подёнщиком его кличут потому, что пьёт каждый день, и бедные мы по той же самой причине. Батюшка, конечно, в доме всё уже пропил. А вот только совести он не пропивал! И ты, змей подколодный, полагал, что мы тебя царской страже выдадим? Мы, Амелькины? Ах ты, титька тараканья!

С этими непригожими для девицы словами она таки схватила коромысло и принялась охаживать им несчастного Луку. Ответить ей атаман, конечно, не мог, поэтому он со злости изо всей силы пнул железноголового Микелотто, который надумал было подняться.

— Ах, так ты ещё и лежачих бьешь? — заорала Аннушка и погнала Нового Фантомаса коромыслом по тропинке.

Лука бежал и всё пытался увернуться от неотвратимых ударов.

— Чести нашей никому не дадим! — кричала Аннушка. — Мы царю-извергу не пособники! Пусть тебя народ судит!

Лука быстро понял, что народный суд будет гораздо суровей и уж, конечно, намного скорее царского.

Он бежал и бежал, не разбирая дороги, а безжалостное коромысло всё ходило да ходило по его спине.

Так они летели по лесу, покуда не упёрлись в убогую хижину бедного подёнщика.

Подёнщик стоял в дверях и почти не шатался.

А рядом стояли десятка два царских стражников, облачённых в синие форменные кафтаны.

Перед стражниками бегали туда-сюда панычи, непонятным образом опередившие Луку на пути к искуплению.

— Вот он! Вот он! — радостно вскричали панычи. — Една тыщонца злотых с пана царя!

Командир стражников поглядел на запыхавшегося Луку, на растрёпанную Аннушку, на её коромысло, на ведро с ножами...

— Взять всех, — приказал он. — Там разберутся.

"Душа моя Радищев!

Пользуюсь случаем передать тебе весточку во мрачное твоё узилище с верным человеком, потому что люблю тебя — и ненавижу деспотизм. Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман — последние месяцы моей жизни.

Негодяи-панычи стали едва ли не национальными нашими героями: согласно государеву указу, они, переодевшись простыми мужиками, завели наше многотысячное (sik!) войско, двигавшееся с предательскими целями к Солнцедару, прямо в засаду. Большинство из нас якобы перебили; если бы так!

Участь товарищей наших ужасна: государь приказал всех их отправить на строительство канала, и там, в грязи и холоде, наверняка они скоро закончат своё земное бытие. Меня же милостивый Патифон Финадеич вознамерился отправить за Рифейские горы в тёмные и холодные леса, оживляемые лишь рычанием хищников и предсмертными воплями их жертв. Но Тот, Кто Всегда Думает О Нас, заставил деспота припомнить, что я — его единственный за всю жизнь карточный выигрыш. Кроме того, проигравший меня шкипер сказал ему: «Берегите этого парнишку, герр Патифон, ибо он — ваше всё». Царю, видимо, стало жалко потерять наше всё, поэтому он приказал посадить меня в возок с двумя стражами по бокам и отправить по Кольцевой дороге вокруг столицы. Так и кружу я, словно ребяческая юла, от почтовой станции Анучкино до почтовой станции Кислое, переменяя лошадей. Скука смертная! На каждой станции выбрасываю из коляски пустую бутылку и таким образом имею от скуки какое-нибудь занятие.

Замкнутое путешествие моё лишь недавно оживилось забавным и вместе трагическим происшествием. Инвалид, ведающий шлагбаумом у станции Кислое, оказался непроворен и не успел вовремя поднять сие полосатое бревно, тогда как наша удалая кибитка неслась вскачь, ибо запасами вина, возобновляемыми на каждой остановке, я щедро делился не только со стражами своими, но и с ямщиком. Мало того, что пришлось сменить погибших лошадей и ямщика: шлагбаум снёс головы и стражам моим, и я впервые в жизни благословил свой невеликий рост.

Бежать я не решился: трудно скрыться арапу в стране белых людей. Покуда не прислали новую кибитку и новую стражу, я через прекрасную дочь станционного смотрителя решился передать тебе сие послание. Быть может, оно хоть на миг скрасит твоё заточение! Не печалуйся, милый Лука! Что тут страшного? Люди — сиречь дрянь. Плюнь на них, да и квит. Но крепко надеюсь на милость царскую к тебе — да и к себе.

Вдохновение же моё пиитическое не оставляет меня и в скорбном круговом пути, причём под воздействием некой славной настойки оно стало жить своей жизнею, не подчиняясь моему рассудку. Строки, выходящие из-под пера моего, столь неожиданны для меня самого, что даже курчавая шевелюра моя распрямляется и встаёт дыбом. Суди сам:

Ночь. Улица.

Фонарь под глазом.

Куда как чудно создан свет!

Уже заходит ум за разум,

Хоть с виду кажется, что нет.

Живи ещё сто лет иль двести,

Будь ты холоп иль государь,

Но всякий раз на том же месте

Ночь. Улица. Кулак. Фонарь.

Уж не сошёл ли я с ума?

Впрочем, что это я всё о себе? Держава наша по-прежнему держится Восточного Галса, что вызывает понятное раздражение у Римского Кесаря. Нищеброды и богодулы на станциях говорят, что он готовит большой поход противу Еруслании, присовокупив к войскам римским солдат из Гишпанской, Французской и Германской кардиналий. Я проклинаю своё второе отечество за деспотию и непоследовательность, но горе тому иноземцу, кто посягнёт на его свободу и независимость! Многие дворяне в страхе покидают столицу и едут в свои поместья.

Прости, друг! Я пьян и не сказал тебе того, что должен был сообщить первым делом. Батюшку твоего царская стража не тронула, но государевой опалы он, разумеется, не минул. Этим и воспользовался сосед ваш, небезызвестный Чурила Сысоевич Троегусев. Подкупленные им судейские ярыжки откопали где-то (а скорее всего подделали) бумагу, согласно которой деревенька ваша, о которой ты столь много мне рассказывал, испокон веков принадлежит ему, мерзостному Чуриле Сысоевичу. Наехали судебные исполнители; несчастного старого воина хватил удар, и он в три дни умер, призывая тебя по имени. Об этом рассказал мне убогий странник — настолько убогий, что выдумать историю сию он никак не мог. Увы! Никаких вестей о тебе отец не получал, да и мало кто знает, что за участь готовит Новому Фантомасу проклятый деспот. Крепись, друг! Восходя на эшафот, выскажи тирану и сатрапам его всё, что о них думаешь! Жертва твоя не будет напрасной! Я напишу возмутительную поэму «Путешествие из Анучина в Кислое», и тогда бунт Пугача покажется детскою забавою!