Александр Экштейн - Око вселенной

— Погода никуда не годится, — сообщил Веточкину Хромов, одетый в арктический комбинезон, рассчитанный на 80 градусов низкой температуры. — Хуже чем в мартовской Москве.

— Ничего, — успокоил его Веточкин, — скоро потеплеет. На дне всегда не так, как на поверхности. Здесь, у нас, — он указал на огромную свинцовоокую полынью, в которой находился «Град Китеж», — на дне тепло, а вот на экваторе дно прохладное. — Он повернулся к проходившему мимо офицеру из подразделения «Касатки»: — Вам нравится Арктика?

— Так точно, — доложил ему офицер, — превосходная система подводно-надводного прослушивания. Думаю, что у друзей, — офицер кивнул в сторону американской эскадры, — такой нет.

— Все у них есть, — огорчил моряка Веточкин, — даже то, чего нет у нас, тоже есть.

Научный руководитель космических программ России академик Борнео Наум Васильевич, назначенный правительством и Президентом России научным руководителем экспедиции в квадрат «Улья Шершней», разговаривал с зампредседателя ЮНЕСКО, виднейшим океанологом, прикрепленным к ОМ ФСБ России, Стронгиным Львом Аксеновичем о звездах и океане. Они сидели рядом напротив экрана системы глобального слежения «Небо-вода» в рубке с аналитическим биоэлектронным центром «ПГ».

— Скажите, Наум Васильевич, вы доверяете науке? — ошарашил академика вопросом океанолог Стронгин и бросил настороженный взгляд в сторону «ПГ».

— Частично, — тоже покосился в сторону «ПГ» академик Борнео. — Наука — честное действие, хотя и приблизительное, то есть абсолютно лживое. Вы, конечно же, замечали, что основные аргументы в науке начинаются со слов «принято считать», «считается», все как в мафии, круговая порука. — Он снова бросил взгляд на «ПГ» и огорченно пробормотал: — Молчит.

Шел эксперимент: сможет ли биоэлектронный разум самостоятельно смоделировать алгоритм возникновения в слове таких эмоций как юмор, скептицизм, гнев, зависть, скрытое коварство, обида, отчаяние и тому подобное, это во-первых, а во-вторых, была предпринята попытка вовлечения «ПГ» не в примитивный диалог «вопрос-ответ», «задание-исполнение», «иди ко мне-по-шел вон», а в более сложный, орнаментально-репликтивный, с элементами непредсказуемости. Если упростить объяснения, то персонал, обслуживающий «ПГ», пытался сделать его «эксклюзивным индивидуалом с признаками творческого вдохновения и депрессивно-подпитывающих моментов».

— Вполне возможно, — пожал плечами Стронгин, — что это и есть проявление его индивидуальности. Почему он должен непременно говорить? Получается, что мы отучаем его от заданности заданностью, ожидаем ожидаемого.

— Ну да, — смутился Борнео, — это все Арктика. Северные широты склоняют к авторитаризму. Впрочем, — подавил в себе смущение Наум Васильевич, — южные тоже. Давайте вернемся к нашему разговору о доверии и недоверии науке. Внешнее доверие науке жизненно необходимо, это в первую очередь вопрос финансирования и условий для спокойной работы под защитой власти, в конце концов она без нас никуда негодная, но сама себе наука никогда не доверяла и доверять не будет. Я, конечно, говорю не о поденщиках и уж тем более не о ее поклонниках потребительского класса. Элиту влечет и вдохновляет эксперимент. Чтобы проверить свою гипотезу о катастрофе, мы готовы ее спровоцировать и умереть удовлетворенными при ее подтверждении. Видимо, кто-то там, — Борнео ткнул пальцем в потолок рубки, — заинтересован в результате этих опытов.

— Быстрее всего там. — Стронгин постучал ногой по полу и, кивнув в сторону потолка, объяснил: — Там слишком увлечены бесконечностью… О! Кажется, нам что-то хочет сказать индивидуал-самоучка.

— Болваны, — сообщил репродуктированным синтезсиликоновым голосом «ПГ» и подчеркнул сказанное бегущей по экрану строкой: — Я так и знал, что все люди болваны, давно исчерпавшие свой мизерный КПД, и паразиты на теле планеты.

— Придурок, — умилился Наум Васильевич, с отеческой заботой глядя на субстанционный блок развития биоэлектрического разума, — салажонок в период полового созревания.

— Максималист сопливый, — поддержал представителя своего вида Лев Аксенович Стронгин.

— Глубина здесь небольшая. Там, где хребты, всего-навсего четыреста метров, ну а в ямах поглубже будет, все четыре тысячи метров, — объяснил командир подводной лодки «Мурена», капитан первого ранга и ученый биолог Филиппов Алексей Алексеевич полковнику Хромову. — А самый глубокий омут, что к северо-западу от Гринвича в районе Гренландского моря, почти шесть тысяч метров. Но дно здесь, конечно, с характером, да и поверхность с причудами. Боитесь погружаться, полковник?

— Натура у меня такая, — развел руками Хромов, — боюсь слишком глубоко нырять и слишком высоко летать, особенно после обеда и не по работе. Но, вообще-то, я любопытный, интересно все-таки, что там, — Хромов восторженно посмотрел в просторы Северного Ледовитого океана, — под этими льдами.

— В принципе, — попытался удовлетворить любопытство полковника каперанг, — там творится черт знает что, но об этом как-то не принято говорить во всеуслышание. Во-первых, в этом месте на дне сплошные горы, и они по строению мало чем отличаются от гор суши. Во-вторых, ближе к центру, в районе хребта Гаккеля, зона землетрясений и действующих вулканов, но на самом дне сейсмоопасная притаенность присуща всей Арктике. «ПГ» просчитал, что в самом центре Северного полюса зреет вулканическое образование колоссальной мощности. По сути, этими расчетами «ПГ» сообщает о кардинальном и принципиально новом распределении климатических зон на Земном шаре в самое, что ни на есть, ближайшее время.

— Это как? — растерялся полковник Хромов. — У меня на даче под Мытищами будут пальмы расти?

— Почти, — одобрительно кивнул командир «Мурены» Хромову, и по его лицу было ясно, что он уже ясно видел Москву и свой родной Санкт-Петербург субтропиками. — Если верить «ПГ», а ему надо верить, для этого он создан, вулканическое образование, которое вот-вот проклюнется в центре Северного полюса, вздыбится почти на две тысячи метров выше гималайской Джомолунгмы, а невероятное по силе извержение будет длиться шесть лет. — Филиппов восторженно посмотрел на Хромова. — И все здесь изменится.

— Шесть лет модного подогрева, ух ты! Но это ведь не отразится на здоровье людей?

— Какое здоровье, что вы, полковник? Это будет катастрофа для нынешнего человечества. Уцелеют только самые нецивилизованные и самые богатые и властные из цивилизованных, человек пятьсот, не больше.

Экипаж подводной лодки «Мурена» был составлен из двадцати человек: двенадцать членов команды, включая полковника Хромова, и восемь ученых. Это разделение было условным, все, кроме Хромова, имели прямое отношение к науке. Офицеры ВМФ подразделения «Касатки», из которых состояла команда, все как один имели два высших образования, военное и гражданское, и научные специальности, связанные с изучением морей и океанов. Дефицит мест требовал от каждого члена экипажа многообразия здоровых и полезных навыков, умения отделять зерна истины от плевел эмоции. Лишь особая двусмысленность научной заинтересованности в квадрате 666 вынудила военно-научное командование «Града Китежа» включить в экипаж восьмерых ученых чистого вида, то есть не имеющих никакого отношения к ВМФ. Три американца, один англичанин и четверо российских представителей науки стали головной болью и предметом пристального внимания военизированного научного экипажа.

Стронгин Лев Аксенович был назначен на должность замкомандира «Мурены» по научной части и одновременно выполнял обязанности помощника штурмана по акустике и рельефности. Именно Стронгин настоял, чтобы в команду включили полковника Хромова в качестве «свободного эксперта», у которого «оригинальный, свободный от науки и флота, взгляд на ситуации»…

— Протекционизмом занимаешься, Лев Аксенович, — упрекнул Стронгина Наум Васильевич, — но я не возражаю. Оригинальный дилетант в научной среде на ограниченном пространстве — это почти то же самое, что кусочек сахара в чашке кофе, сигарета после обеда и реплика Жванецкого для впавших в отчаяние.

— Ну, — слегка засомневался Стронгин, — допустим, от реплик Жванецкого иногда даже оптимисту хочется застрелиться, но в общем я согласен с вами, Хромов хороший человек и на дне Северного Ледовитого океана будет полезен.

Так полковник Хромов стал полярным и даже глубоководным исследователем. Тарас Веточкин тоже, конечно, рвался на дно океана, но с ним было проще. Его экстренно отозвали в Москву.

— Я тебя уверяю, — говорил другу полковник Хромов, — тебя не для вручения ордена вызывают.

— Ты там, на дне, будь осторожен, — пропустил Тарас замечание Хромова мимо ушей, — не открывай иллюминатор для проветривания, а то просквозит.