Юлий Буркин - Остров Русь 2, или Принцесса Леокады

Продюсеры исчезли, и наши струйки тут же иссякли. Мы снова стали танцевать и «петь». Но что-то было уже не так. Что-то подсказывало мне, что шоу пошло наперекосяк. И я понял, в чем дело. Зал перестал хлопать. Люди в передних рядах брезгливо утирались и морщились. Я подумал, что нужно как-то дать знать Перескокову, что номер не прошел, что больше его повторять не надо… Но как раз тут-то на сцену и прилетела первая бутыль.

Стукнувшись о дощатый пол, она разбилась вдребезги, и в воздухе отчетливо запахло сивухой. Мы продолжали «петь», но еще одна бутыль, не задев меня только чудом, пронеслась возле уха и влетела внутрь большого барабана, а другая угодила в софит, и сверху посыпались стекла и искры. Сразу стало сильно неуютно. Кто-то с первого ряда прорычал:

— Ах вы, сволочи столичные! Ишь, чего удумали!

— Нахалы! — вторил визгливый женский голос. — Бей похабников!

Через десять секунд в душном зале мало уже кого волновало наше музыкальное шоу. Мужики повскакали с мест и, держа в руках кто ножку стула, кто бутыль, ринулись к сцене. Бабы истошно вопили, а дети швырялись в нас всем, что попадалось им под руки.

— Костя, они не добрые! — крикнул мне Стас. И я понял, что он, наверное, прав. Неужели в эту глухомань песенки Леокадии еще не добрались? А ведь тогда мы этих людей кровно сейчас оскорбили. И они нас сейчас убивать будут… Надо делать ноги! Но именно они, эти самые ноги, перестали с перепугу слушаться меня, и я все продолжал прыгать под дурацкую музычку, улыбаясь приклеенной улыбкой.

Тут с первого ряда вскочил председатель Ядрышников, повернулся к зрителям и закричал:

— Спокойно, спокойно, товарищи! Ну, погорячились наши гости, ну, такие нынче в столице веяния! Давайте смотреть на вопрос ширше!

Но обиженные до глубины души колхозники не пожелали «смотреть на вопрос ширше» и, подмяв председателя под себя, полезли на сцену.

— Костя, блин! Бегом отсюда! — взвизгнул Стас и схватил меня за рукав.

Я тут же опомнился, и мы сломя голову бросились за кулисы.

Мы влетели в гримерку, и я захлопнул дверь. Тут отдыхали Самогудова, Лелик и Грелкин. Они вспоминали эпизоды своего выступления, давились со смеху и, похоже, находились в состоянии легкой эйфории.

— А я им, а я им, — уже почти шептала задохнувшаяся от хохота примадонна, — «конечно же, вы узнали нашего талантливого пародиста»…

— А они… А они… — вторил ей Грелкин, но ЧТО они, выговорить уже не смог и перепрыгнул на другое. — А Комбинезонов себя по лысине… — но и эту мысль закончить не сумел.

Что касается Лелика, то тот просто лежал животом на столе и только слегка подергивался, повизгивал и постанывал.

— Хватит ржать! — закричал Стас, как и я, отстегивая проклятый «пояс шахида» и швыряя его в угол.

— Вы почему покинули зрителей? — строго спросила певица. — Разве можно уходить со сцены до конца фонограммы? Вы что, хотите нам концерт сорвать?

— Он уже сорван! — выпалил я.

Тут в дверь раздался такой чудовищный удар, словно в нее врезался настоящий средневековый таран.

— Выходите!!! — послышалось из-за нее.

— Что значит «сорван»?! — воскликнула прима. — Вы видите, как вас любят! Одна песня — и ваши фанаты готовы сломать двери, чтобы с вами пообщаться.

— Дура! — заорал Стас. — Они хотят нас убить!

— Надо бежать через окно, — перешел я к конструктивному решению, — но сперва нужно забаррикадировать дверь. — Я вцепился в громадный шкаф, но не смог сдвинуть его с места. — Да помогите же мне кто-нибудь!

Но, кроме Стаса, никто и не шелохнулся. Дверь хрустнула под очередным могучим ударом, и со стен посыпалась штукатурка. Вдвоем мы все-таки придвинули шкаф на нужное место.

— Зачем это им нас убивать? — спросил Лелик, слегка придя в себя и повернув к нам малиновое от смеха лицо. — Мы же их кумиры, мы их фавориты и любимчики…

— Уже не любимчики! — выкрикнул Стас. — Сматываться надо!

— Открывайте, уроды московские! — донеслось из-за двери. — Открывайте, а то хуже будет!..

— Конечно, надо открыть! — воскликнул Лелик, садясь. — Общение со зрителем — часть нашего тяжкого артистического труда.

Раздался еще один удар, замок не выдержат, и выбитая дверь с грохотом уперлась в заднюю стенку шкафа.

— Черт с ними, с дураками! — крикнул я Стасу. — Бежим! — и бросился к окну. Распахнув створки, мы, не раздумывая, сиганули в душистые заросли черемухи.

Но тут нас уже поджидали колхозники. И они сцапали нас, что называется, тепленькими…

Примерно через полчаса все мы, со связанными за спиной руками и, словно альпинисты, сцепленные одной веревкой, двигались куда-то к окраине села под конвоем вооруженных кольями и вилами сельчан. Но утратившие всякую связь с реальностью звезды воспринимали это как некую веселую забаву, вроде свадебного похищения.

Они то и дело порывались плясать то ламбаду или летку-енку, то сиртаки или макарену, но суровые конвоиры подгоняли их, и танцы быстро затухали. Тогда артисты начинали о чем-то оживленно друг с другом щебетать. Один только Перескоков, более других информированный об эффекте подобрения, явно понимал всю степень нависшей над нами опасности и непрерывно причитал у меня за спиной:

— Костик, Стасик, простите меня за то, что я вас в это втянул… Это я, я во всем виноват… Но я не хотел… Я хотел как лучше! Вы ведь сами просили… А как еще было найти Леокадию? Но здесь-то про нее, выходит, даже не слышали…

— Хватит, Веня, — сказал я ему, в который уже раз дивясь его сообразительности. — Мы и сами хороши…

— А интересно, что они собираются с нами делать? — вывернув насколько возможно шею, с неуместным любопытством перебил нас идущий передо мной Стас.

— Кто их знает, — ответил я сдержанно. — В деревне нравы жесткие.

— Жалко, что у нас оживителей нет, — сказал Стас, и мы надолго замолчали.

Когда нас подводили к какому-то неказистому ржавому строению, Перескоков задергался и беспокойно спросил:

— Что это такое? А?

— Элеватор это, темнота столичная, — отозвался кто-то из конвоиров.

— Какое-то очень нехорошее и неприятное это слово — «элеватор», — сказал Перескоков тихо. — Я всегда говорил, что нужно бороться за чистоту русского языка, искоренять из него всю эту неуместную иностранщину… А что там делают, в этом элеваторе? Правда, он похож на огромную волшебную мясорубку?.. Нет-нет! Только не элеватор! — вдруг взвизгнул он.

Но, слава богу, эту штуку мы обошли стороной, и нас подвели к воротам огромного, с пятиэтажный дом, деревянного амбара. Там нас встретил отряд суровых пенсионеров с мятыми красными знаменами и большими пожелтевшими от времени портретами вождей, видно хранившимися с древних времен в кладовке Дома культуры.

— Дело плохо, — сказал Стас.

Очнулся.

— Да уж. Встряли, — согласился я. — Надо срочно что-то предпринять.

Но самым предприимчивым оказался не я. Перескоков за моей спиной вдруг истерически завопил:

— Власть — народу! Землю — крестьянам! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Даешь коллективизацию и индустриализацию!.. Пятилетку в три года!..

Но старики и глазом не моргнули, лица их оставались по-прежнему непроницаемыми.

— Звезды эстрады за возрождение сельского хозяйства! — продолжал вопить Перескоков. — Народ и партия едины!

— Заткнись! — замогильным голосом откликнулась бабка, державшая на палочке, как хоругвь, вымпел ВЛКСМ. — Раньше о народе думать надо было. А теперича он судить тебя будет, контра…

— От контры слышу! — огрызнулся Перескоков. — Э-э… — напрягся он, вспоминая слово: — Кулачка!

От такого выпада лицо суровой бабки окончательно окаменело.

— Это я-то кулачка? — глухо вымолвила она. — Да я пятьдесят лет на государство… Эх…

Она замолкла и поджала губы.

— Что это за самосуд?! — осмелев, воскликнул Перескоков. — А где представители закона? Где совхозное начальство? Где, например, наш дорогой Петр Петрович Ядрышников?!

— Вышел председатель из нашего доверия, — презрительно процедила бабка. — Слабый оказался. Молодой еще. А вот ты, ты — наш, народный, — сказала она Комбинезонову — последнему в связке, и, рубанув громадным кухонным ножом, отсекла его от остальных. — Ты, Комбинезонов, с нами останешься. С нами судить их будешь.

— Но ведь это мои коллеги! — пискнул тот.

— Какие они тебе коллеги?! Они «Землянку» поют? Нет. А ты поешь. «Там вдали за рекой» поют? Не поют… Они тебя самого и на сцену-то не выпустили, пародиста за тебя послали — передразнивать… А ты бы стал на народ трудовой мочиться? А? Стал бы?

— Не стал бы, — честно сказал он.

— Так-то, — сказала старуха. — Мы с тобой одной крови, товарищ заслуженный артист… Отойди-ка в сторонку.