Михаил Успенский - Чугунный всадник

— …приветствуют и поздравляют… в том числе король Хусейн и королева Умайра…

После королевского поздравления, понятно, и кирза пошла за милую душу. Тем более к кирзе подали мясо. Мясо было, правда, старое, зато заслуженное, все в синих медалях от санэпидемстанции за выслугу лет. Для привередных же во всю стену столовой висел плакат: «Ворон падалью питается, да зато триста лет живет! Народная мудрость».

Пожалуй, этот праздничный вечер был последним спокойным вечером в истории Заведения. А все дядя Саня! Он со всей свойственной ему безответственностью писал-писал покойному другу, да и дописался! Прилетела, можно сказать, первая ласточка!

Случилось так, что на следующий день по недогляду санитарной службы (вполне простительному после гулянки) на целые сутки вышел из строя правовой механизм Закона о свободе переписки. Закон же, как мы помним, был довольно-таки суров: письма из Заведения попадали в мусоросжигатель, послания же, адресованные обитателям, невидимый вахтер Иннокентий Блатных, гнушаясь перлюстрацией, сыпал туда же. И в этот же день дядя Саня ухитрился, наконец, отправить с утра свое письмо, а к вечеру уже получил ответ!

Безработный доселе почтальон Пантелей Рюрикович Понькин принудил дядю Саню долго и неуклюже плясать, после чего вручил, наконец, послание.

«Любезный друг Александр Васильевич!

Напрасно пеняете Вы мне за молчание — в Элизиуме нашем больно не распишешься. Недостает бумаги и чернил; а сколько пришлось ожидать, когда залетит к нам отбившийся от стаи гусь!

Разжившись всеми необходимыми принадлежностями, принялся я, наконец, сочинять и ответ. Увы, он не будет пространным — в очередь за мною выстроились несколько тысяч душ (употребляя слово это в первозданном его значении).

Итак, вольтерьянство младых моих лет оказалось сущим вздором — ТАМ все есть, хотя и не в таком виде, как трактуют нам св. отцы. Более того, друг мой, сильно сомневаюсь, чтобы вертоград сей имел хотя бы малое отношение к христианству.

Буду краток: людям вроде нас, тихим и непритязательным, грешившим более по мелочи, живется здесь, в общем, не худо; но горе зато любоначальствующим — воистину мрак и скрежет зубовный! Устроителям заведения сего, видимо, кажется, что праведникам должно доставлять величайшее удовольствие видеть, как страдают мучившие и гнавшие их при жизни. Прогуливаясь по особым мосткам, висящим над разверзшеюся панорамою тутошнего инферно, увидел я как-то и начальника своего департамента. Бедняга осужден вечно перебелять одну и ту же весьма важную государственную бумагу. Не скрою, в первые мгновения во мне шевельнулось нечто вроде злорадства; после же, искренно раскаявшись и припомнив собственную горькую судьбу ничтожного делопроизводителя, случилось уронить мне вниз непрошеную слезу. Сего было достаточно, чтобы начальнику моему подали кроме обычных воды и хлеба изрядный кусок шпика и бокал пуншику с лимоном.

Пользуясь отсутствием ценсуры (внизу, впрочем, ценсоров достаточное количество, и обречены они на вечное отсечение жизненно важных членов), спешу написать о жестокой доле Государя Императора Николая Павловича. Всякий день бедный Монарх подвергается участи несчастнейших из своих подданных. В него палят картечью из пушки, прогоняют сквозь строй, меняют на свору борзых собак, отдают в солдаты и посылают на Кавказ под пули немирных чеченцев; временами Государя забивают в кандалы и вручают ему каторжное кайло, а через миг он уже на виселице! Веревка обыкновенно обрывается, и Монарх замечает, что здесь, как и в России, и повесить как следует не могут; в довершение всех мук Его Императорскому Величеству доставляют пашквильный диплом рогоносца и заезжий французский шаматон стреляет ему прямо в живот из пистолета. Самое же поразительное, что распорядителем всех этих пыток служит не кто иной, как граф Аракчеев, который, как видно, не терпит здесь ни малейших притеснений. Толкуй после этого о справедливости!

Признаюсь, что при виде этих зрелищ испытал я единственно чувство безграничной скорби; думаю, дело тут не только в пресловутой немецкой сентиментальности. Сколь бы живо ни рисовали мы в воображении своем картины отмщения сильным мира сего (виноват, того), наяву они могут порадовать разве что совершенно развращенное сердце. Поэтому не стану живописать ни проклятия сидящего на колу Ивана Васильевича, ни то, как Петра Великого забивают в качестве сваи в болотистую землю; не дерзну такоже коснуться и участи Российских Императриц по причине природной стыдливости. Замечу лишь, что, к удивлению моему, среди мучимых правителей Державы нашей попадались мне лица, не имеющие вовсе никакого отношения к Императорской фамилии. У одного были видны из выгребной ямы только ноги в мягких сапогах наподобие тех, что привозил мне добрый майор Дрентельн из Кутаиса (сказывают, что временщик сей пролил более всех крови — пожалуй что и так, российский тот свет воистину населен гуще прочих).

Но вот уже толкает меня в самую спину российский воин, павший в не столь уж давнем сражении под Кенигсбергом, который, представьте, стал принадлежать России; более всего мой Иван Лукич опасается, что внесен в реляции как пропавший без вести, отчего семья его по нынешним порядкам лишена будет пенсиона. Поэтому недосуг мне описывать ни обычные наши труды и занятия, ни встречи с общими знакомыми.

Старая глупая вестфальская башка — я забыл о самом важном для вас! Мне удалось кое-что выяснить. Должностные лица здесь столь же болтливы и любостяжательны, как и в земной юдоли. До сих пор мы знали одного Вечного Жида — по сочинениям славного Евгения Сю и графа Потоцкого; оказывается, существуют и Вечный Татарин, и Вечный Француз, и Вечный Немец (разумеется, не я), и Вечный Арап, и, несомненно, Вечный Русский. Вы уже, конечно, догадались, кто это. Стало быть, встреча нам не суждена еще долго.

Написано было по-немецки. Дядя Саня охотно переводил некоторые фрагменты послания всем желающим до тех пор, пока не дошли слухи до самых верхов. Письмо тут же конфисковали, Синельникова на три смены ввергли в кутузку.

Кроме него, по-немецки худо-бедно умел читать лишь Друбецкой-заде, как несостоявшийся разведчик. Хорошо, что референт не понял ничего насчет Вечного Русского по причине врожденного атеизма, а то бы дядю Саню только и видели. Остальной текст разобрал он с трудом, но тем не менее понял твердо, что ТАМ начальству придется туго. С каким-то мстительным удовольствием он доложил об этом Кузьме Никитичу.

Гегемонов в это время пребывал в полном сознании, потому пригорюнился и велел принести дорогого иномарочного вина «Агдам Бургундии», чего за ним давно не водилось. Пить, правда, не стал, а только цепко обхватил бутылку рукой и без слов завыл песню «Последний нонешний денечек». Стены в его кабинете были обиты наилучшей пробкой, поэтому воя никто из посторонних не слыхал.

Баблумян Ашот Аршакович деньги в принципе презирал. Его товарищи тратили заработанное скупо, расчетливо, с прицелом на детей и внуков. Где-то далеко, в горном селении Котлонадзор, вырастали потихоньку новые дома, покупались нужные практичные вещи.

Ашот же Аршакович после каждого строительного сезона совершал поездку в город Москву, но не по «Вандам» да «Ядранам» бегал, не мужское это дело. Ашот Аршакович поселялся в одной и той же хорошей гостинице, делал несколько телефонных звонков и ждал назначенного по договоренности времени. Время, наконец, приходило. Ашот Аршакович направлялся в ресторан Центрального Дома литераторов, куда его пускали безо всяких, и долго, основательно наливался там пивом.

Налившись под завязку, быстрым шагом переходил дорогу к зданию турецкого посольства, дожидался условного сигнала, расстегивал брюки и долго, со вкусом поливал ограду означенного суверенного и экстерриториального здания. Вы можете спросить, куда же смотрела непременная в таких случаях милиция. А в сторону она смотрела! Потому что на оплату этого смотрения в сторону как раз и уходила львиная доля бригадирского заработка. Перепадало кое-что и оскверненным туркам. Стражи порядка считали Ашота Аршаковича безвредным чудаком, а если он за свою безвредную чудаковатость еще и приплачивает, так тем лучше. Человек, знающий историю только по нашим учебникам, мог бы сурово осудить Баблумяна, а у меня язык не поворачивается.

Ашот Аршакович и был всему виной. Сразу после скандала с загробным письмецом бригада прибыла для возведения очередного этажа. Этажи, как мы помним, считать и нумеровать было строжайше запрещено из соображений режимности и секретности. Кроме того, по количеству этажей можно было легко определить количество строительных сезонов и усомниться в некоторых официальных данных.