Павел Рязанов - Барон в юбке

Староста Млинковки, тощий, невыразительный мужичонка, с водянисто-рыбьими глазами и куцыми усишками под носом, имевший удивительно подходившее его внешности прозвище - Омуль, выделил почетным гостям всю общинную избу - единственное в окрестных местах здание, топившееся по-белому - печью.

Вечером в Млинковке были поминки. Поминки по погибшим во имя жизни своих сородичей.

За широкими столами, расставленными на пятачке посреди деревенской площади, тихо рассаживались уцелевшие жители всех трех деревенек. За отдельным столом, поодаль, хмуро и молчаливо сидели двенадцать бывших охотников из сожженной гуллями Печорки, двенадцать человек, вынужденно принявших на себя крест воинов-кметей. Во главе стола, в окружении сыновей, сидел староста Печорки - Црнав, взявший на себя перед богами всю вину за нарушение сородичами древнего постановления богов: рурихм - воюет, карай и ратай - пашут и никак иначе, иначе - грех великий и геенна огненная, проклятие богов на нарушившего старые заповеты и на весь его род.

Сам старовер, как и всякий уважающий себя мокролясин, Варуш, с содроганием души осознавая, какой грех взял на себя ради спасения близких этот человек, с восторгом и восхищением вглядывался в благородно очерченное лицо рурихма-самозванца.

Когда поминальная тризна уже подходила к концу, Спыхальский, не выдержав, поднялся из-за стола и, чеканя шаг, словно на парадном смотре имперской гвардии, промаршировал к столу защитников Печорки.

Сняв из-за плеча меч в ножнах, он, преклонив колено, на вытянутых руках положил его перед собой. Не сдерживая дрожь в голосе, Варуш четко, выцеживая каждое слово на Дворцовом Имперском - официальном языке высшего командного звена имперских легионов и Императорского Дома, произнес:

– Сэр, Вы - истинный рурихм, все члены рода Спыхальских в моем лице преклоняются перед Вами и Вашим подвигом, весть о нем пойдет далеко за пределы Империи…

После чего юный рыцарь совершил неслыханное по меркам собравшихся селян: преклонив второе колено, он отвесил глубокий, земной поклон опешившему от такого деревенскому кузнецу…

… Вокруг, с тихим шуршанием, отодвигались лавки и все присутствующие на маленьком пятачке посреди деревни люди, как один, упав на колени, втыкались лбами в землю.

Староста Црнав, с окаменевшим лицом встал со своего пенька и точно так же поклонился в ответ.

Когда он выпрямился, по его лицу струились слезы…

К концу тризны, все присутствующие, как и водится обычно на подобных мероприятиях, разбились на небольшие группки 'по интересам'. Уже находившийся слегка навеселе, Ле Грымм, как и другие гости, посаженный за почетным столом вместе со старейшинами, повел весьма оживленную беседу с головами блотянских поселений, проявляя незаурядную осведомленность в методах хозяйствования. Старосты, слушавшие его весьма дельные предложения о новых способах облегчить труд крестьян и увеличить производительность труда, восхищенно разводили руки, и, цокая языками, клятвенно обещались немедля воплотить задумки хитроумного лана в жизнь.

Когда к разговору о нюансах ведения сельского хозяйства в здешних лесах примкнула еще и заинтересовавшаяся столь остроумными идеями, леди Миора, Варуш, для которого все это было труднопонятной тарабарщиной, извинившись, решил выйти из-за стола и пройтись подышать воздухом.

Ле Грымм, в данный момент загибавший высший пилотаж куртуазнейших комплиментов столь осведомленной в управлении делами феодального хозяйства даме, выражал глубокую зависть ее будущему мужу, коему достанется такое сокровище, от чего та рдела, словно маков цвет, казался уже совсем в стельку пьяным.

Впрочем, к слову сказать, хмельная, забористая брага из земаники на меду - кого хочешь быстро спровадит под стол - согласно клевавшие носами старосты были прямым тому подтверждением. На самом деле, умело делавший вид, что пьет наравне со всеми, и даже немного более того, Ле Грымм, был практически трезв, как стеклышко. Льдисто посверкивавшие время от времени из под длинных ресниц в неровном свете факелов зрачки лана, на которые никто из сидящих не обращал внимания, более, чем явственно подтверждали это.

Именно поэтому, действия юного мокроляссца, который, пошатываясь и цепляя сидящих, выбирался из-за стола, чувствуя себя совсем лишним в разговоре, не миновали плавно скользящего взгляда казалось, уже и вовсе нетранспортабельного лана Ассила.

Уже под утро, к лану Спыхальскому, мрачно глядевшему на лунную дорожку, сидя на прибрежном камне у самой кромки воды застывшего, словно гладко полированного вороненого серебра зеркало, озера, тихо подошел Црнав. Учтиво поклонившись, он, запинаясь, о чем-то тихой скороговоркой попросил на более чем пристойном имперском. Внимательно выслушавший его Варуш, осознав, что просит от него пожилой рурихм поневоле, округлил глаза и, выражая всем своим видом глубокое почтение, немедленно согласно потупил глаза, отвесив в ответ не менее уважительный поклон.

Когда оба степенно удалились в направлении дальней окраины деревни, из-за груды камней неподалеку, увенчанных корявой, из последних сил цепляющейся за свое место под солнцем, низкорослой сосенкой, бесшумно вынырнула темная тень, тихо, словно парящий в паре миллиметров над землей призрак, скользнувшая следом.

Двое воинов - старый, против собственной воли к концу жизни взявший в руки оружие, и молодой, с самого рождения никогда из рук это самое оружие не выпускавший, тем не менее, с самого первого мгновения знакомства почувствовали друг к другу глубочайшую приязнь и взаимное уважение. Поэтому, когда старик нижайше попросил Варуша стать его ассистентом при совершении обряда камоку, тот, пораженный глубиной духа человека, никогда не бывшего рурихмом, но, до последнего мизинца истинно являвшегося таковым, не посмел ему отказать. Спеша успеть до рассвета, рыцари вскарабкались на вершину скалы, венчавшей полуостров, резко обрывающей свой восточный край в холодные, никогда не прогревающиеся глубины озера.

…В десятке шагов за ними, призрачной тенью, лишь изредка, на самых опасных, рассыпающихся от времени, участках древних лавовых языков, шурша мелкой каменной крошкой, незаметно крался неведомый соглядатай…

С вершины скалы, откуда, словно с высоты птичьего полета, открывался потрясающий своей суровой красотой вид на дивное горное озеро, в гладь которого глубоко вдавался крупный полуостров, соединенный с большой землей лишь тонким, намытым устьем бурного горного ручья, впадавшего в озеро, песчано-галечным перешейком. Деревенька Млинковка у подножия скалы, с такой высоты казалась лишь кучкой скрывшихся далеко внизу, в темно-сизых сумерках предрассветного тумана, темных пятен.

Црнава с Варушем здесь уже ждали: мрачным полукольцом охватывая голую, ровную, словно стол, каменную площадку, созданную выходом на поверхность плоской вершины чудовищного гранитного монолита, составлявшего остов острова, в траурном почетном карауле стояли двенадцать кметей Црнава. Поодаль, за их спинами, на коленях, склонив понуро головы, стояли младшие сыновья Црнава и старосты уцелевших деревень.

Отрешенный уже от всего земного, Црнав, преоблаченный в снежно-белые одежды смерти, сидя на пятках, лицом к восходящему из-за края горы солнцу, умиротворенно внимал заунывно-бубнящему голосу Варуша, творящего молитву богу смерти Альиду. Перед ним, в роскошных, обтянутых шелком ножнах, лежал, наполовину вынутый, маленький, иглообразный кинжал-карихата, заменявший имперцам японский ритуальный вакидзаси.

Когда-то давно, получив этот кинжал от своего рурихма за трусость, молодой кметь Кашидо не смог выполнить свой долг и был с позором лишен касты. Теперь, уже пожилой кузнец Црнав, собираясь использовать его по назначению, надеялся вернуть покой опозоренным его проступком предкам и отвести от своих сыновей перешедший на них с отца грех.

Открыв глаза навстречу первым лучам восходящего светила, он, взяв в руки карихату и окончательно выдернув ее из ножен, чуть заметно кивнул уже закончившему отходную молитву юноше, показывая свою готовность.

Варуш, отвесив ритуальный поклон, замер, высоко воздев руки с занесенным мечом над склонившейся, прижав к горлу жало карихаты, фигурой…

…- Стойте!!!

…В этот самый момент, словно из-под земли, на поляне возник Ле Грымм, до того умело скрывавшийся среди огромных глыб гранита:

– Стойте!!! Лан Варуш, что здесь происходит?!!

По поляне пронесся дружный вздох удивления подобным святотатством. Варуш, считавший, что его друг давно лежит, забывшись хмельным сном в гостевой хижине, от неожиданности чуть не выронил свой меч. В растерянности он, запинаясь, стал отвечать:

– Но, лан Ассил, - этот человек совершил великий грех: самовольно приняв на себя бремя рурихма и произведя этих крестьян в кмети, он совершил в высшей степени тяжелый проступок перед богами, тем самым прокляв себя и весь свой род до седьмого колена - ломающийся голос юноши заметно дрожал: