Игорь Мерцалов - За несколько стаканов крови

Воеводу поминутно отвлекали.

— Эльфы требуют по сто рублей каждому! — сообщил другой призрак, указывая на балкон, где настраивал инструменты известный эльфийский ансамбль песни и пляски «Цыганерия».

— Не скупиться!

Тощий упырь с жезлом распорядителя празднеств упрекнул:

— А я говорил, что нужно купить иллюминирующую пыльцу! Еще не поздно отправить слуг…

— Средств не разбазаривать!

— Господин Воевода, не отомкнуть ли Западный зал? Поставим там ломберные столы…

— Отмыкай, ставь.

— Но там паркет не натерт…

— Это — к Антимахе.

— Сударь, сударь, чашки-то, чашек не хватает! — поделилась кикимора в кружевном переднике.

— К Антимахе!

— Нужно вызывать дневных слуг, но за чей счет…

— К казначею!

— А фрукты…

— К Антимахе!

— Красные ковровые дорожки немодны, а розовых не хватает!

— К черту!

Наконец бальный зал остался позади, Персефоний очутился в малой гостиной на втором этаже, где сидели в глубоких креслах, возбужденно переговариваясь, шесть или семь упырей. Персефоний никогда не был в этой части дворца, но догадался, что за дальней дверью расположены личные покои Королевы.

— Жди здесь, твоя очередь третья, — сказал Воевода.

— Прошу прощения, сударь, я не вполне понял…

— Чего тут не понять? Сейчас у Королевы совещание по социальным вопросам, потом она будет принимать просителей. Всех вас вызовут по очереди, твоя — третья. Третья — это сразу после второй, — ехидно добавил он и удалился.

Персефоний разместился в одном из кресел. Упыри, прервавшие оживленный разговор, поинтересовались, что за вопрос у него к Королеве.

— Я не хотел бы обсуждать это до аудиенции.

— А-а! — разулыбались упыри.

Почему-то ответ Персефония все понимали одинаково:

— Какая-нибудь очаровательная красотка изъявила желание остаться с тобой навеки?

— Надеюсь, не оперная певичка? У нас их уже переизбыток, даже неудобно: из оперного театра жалуются, что вынуждены перейти на ночной режим…

— Сколько ни учи молодежь, она все на те же грабли наступает! Неужели не понимаешь: она сейчас хочет молодость сохранить, готова тебе всего наобещать, лишь бы обратил, а потом начнется: там родные мрут, там любимый цветок засох, дом снесли, улицу булыжником выложили, глаза бы ее этого не видели, а во всем ты виноват, кровопийца проклятый…

— Нет, господа, у меня другое… — проговорил Персефоний, но тут раздался новый голос.

— Вы правы, господа, нет повести банальнее на свете! — промолвил сидевший в центре упырь с гладко прилизанными волосами и массивным кольцом на пальце. Кажется, до появления Персефония всеобщий интерес был сосредоточен на нем. — И все равно она повторяется и повторяется… В своей новой книге я собираюсь исследовать этот феномен.

— Ах, какая прекрасная идея! — заговорили все.

— Думаю, мне удастся раскрыть глаза ночному обществу на истоки этой проблемы.

— Расскажите нам, сударь!

Убедившись, что интерес окружающих вновь обратился к его персоне, прилизанный с кольцом приосанился и начал излагать:

— В центре сюжета — Он и Она. Они принадлежат к разным мирам, но однажды встречаются, и между ними вспыхивает священное чувство любви…

Среди упырей нечасто попадаются творческие личности, и в другое время Персефоний с удовольствием послушал бы писателя, но сейчас он был слишком взволнован предстоящей встречей с Королевой. Не зная, чем себя занять, он потянулся за газетами, разложенными на журнальном столике, и стал их просматривать, вполуха слушая литератора.

В Кохлунде выходило много газет, и давно уже нельзя было сыскать разумного, который ухитрился бы следить за всей прессой графства, несмотря на то что оппозиционная печать отсутствовала в принципе. Две трети газет были проправительственными — но не существовало в природе такого вопроса, по которому они сошлись бы во мнениях. Ибо в правительстве, как отмечали наиболее деликатные обозреватели, «отсутствовало единство».

Господи, ну конечно, о каком единстве может идти речь при трех основных противоборствующих лагерях и доброй дюжине промежуточных группировок, которые в общем поддерживают тот или иной лагерь, но не успевают следить за всеми телодвижениями лидера, и порой их так заносит, что заявленная поддержка оборачивается сущим вредительством!

Все передовицы были посвящены приближающемуся военному параду. Газеты, лояльные по отношению к Перебегайло, парад хвалили — как водится, по разным, иногда противоположным, причинам. Издания, выражающие точку зрения «пана гетмана, графа Кохлунда, его величества вице-короля Накручины и прочая и прочая», вроде хвалили, но так ехидно, что отдавало хулой. Газеты Дульсинеи парад ругали ругательски, но вразлад: одна критиковала за разбазаривание бюджетных средств, другая за то, что «поздно спохватились» и т. д.

Но если над первыми полосами газет можно было посмеяться, то от вторых просто оторопь брала. Давно не читавший периодики Персефоний, конечно, слышал о разоблачительных процессах в рядах герильясов, но только сейчас, читая списки арестованных и осужденных, начал понимать размах кампании. Тучко поступил мудро, уйдя за границу! С его-то отношением к установившимся порядкам он бы мигом попал в число внутренних врагов и прочих «саботеров победы».

Персефоний стал листать последние страницы, надеясь найти что-нибудь без политики. Взгляд его сразу остановился на заголовке «Томас Бильбо — друг или враг?» Текст сопровождался снимком, на котором группа разумных на знакомом кладбище стаскивала с пьедестала знакомый монумент. И лица в толпе попадались знакомые, но Персефоний не сразу поверил своим глазам, разглядев водяного Плюхана и полевика Шароха — они, похоже, руководили мероприятием.

Автором статьи был Каждырко Н. П. — тот самый лесин, Нос Просуваевич, который вместе с Дурманом взял на мушку Персефония и Хмурия Несмеяновича около часовни. Это его экземпляр «Томаса Бильбо» невольно присвоил молодой упырь. Он и на снимке виднелся — с карандашом и блокнотом, с растрепанными волосами и вдохновенным лицом. Из статьи Персефоний узнал, что происки пресечены и историческая справедливость наконец-то восстановлена: на место «зловещего идола» Томаса Бильбо водружен памятный камень в честь Тормаса Бальбы, арапа, от чресл коего империя, между прочим, получила небезызвестного волокиту и задиру, прославившегося своими поэтическими опытами.

Персефоний не поверил своим глазам, перечитал вступление, снова поглядел на имя автора, на снимок — нет, вне всяких сомнений, тот самый Каждырко…

«Чье извращенное воображение могло допустить, чтобы просвещенный заморец променял свою державу на неразвитую страну, стонущую под гнетом имперского варварства? Конечно, некоторые художественные достоинства у „Томаса Бильбо“ не отнять, пером г. Задовский Малко Пупович владеет, но изданная им книженция должна быть оценена как ловкая беллетристика, не имеющая никакой исторической и культурной ценности.

Зато историчность Тормаса Бальбы не вызывает сомнений. Арапы пользовались большой популярностью у власть имущих, их целыми галеонами завозили в западные столицы для дворцов и увеселительных заведений. Ничего удивительного, что и восточные варвары, подхватив традицию цивилизованного мира, принялись завозить арапов, лишая их воли и обращая в рабство. По дороге же (а всем известно, какие в империи дороги!), ввиду генетически обусловленной интеллектуальной ущербности, многих арапов теряли — в том числе и на территории Накручины. Одним из таких потерянных арапов и был Тормас Бальба…»

Красочно описав нелегкую, но героическую жизнь «потерянного арапа, нашедшего в Накручине вторую и главную родину», Каждырко упомянул и его славных потомков вплоть до «бесчинно убиенного хоббитскими фанатами Тамаса Бильбиева» и напоследок посоветовал читателям познакомиться с истинным жизнеописанием славного козака по книге Грызуна-Ганнибалова «Ледостав», где Тормасу Бальбе посвящена отдельная глава.

С удивительным спокойствием, близким к апатии, Персефоний отложил «Костомылку» и несколько минут сидел, глядя в стену. Собственно, на что тут можно эмоционально реагировать? Одна глупость сменила другую — не жалеть же теперь прежнюю, в пику новой?

Между тем в уши ему влился мягкий говор упыря-писателя:

— И вот приходит роковой час смертного поцелуя… Два мира, потрясенные свершившейся на их глазах трагедией, заключат Великий Договор.

— Талантливо! — заговорили все, когда смолк голос писателя. — Более того — гениально!

Персефоний, суммировав то, что невольно уловили его уши, не удержал языка за зубами:

— А не слишком ли похоже на «Ромеро и Ардженту» Шейкшира?