Лоуренс Уотт-Эванс - Корона на троих

— О Боже, Боже, — бормотала старая нянька, всматриваясь в сгущавшиеся сумерки глазами, которые плохо видели и при солнце. — Уж не свет ли это я вижу? Похоже, мы ближе к Вонючим Ягодам, чем мне казалось. Сейчас, сейчас, мои куколки, — мягко убеждала она плачущих детей. — Скоро мы придем на отдых в прекрасное тепленькое местечко со всеми удобствами. Гляньте, мои хорошие, вон свет фонарика над дверью деревенской таверны. А дальше — дверь в кузню, я прекрасно помню ее, и.., опа!

Людмила споткнулась о мирно дремавшую овцу. Корзина отлетела в сторону, и голодный плач сменился криками восторга, когда дети обнаружили, что рождены не только ползать. Приземлились они недалеко: в высокой траве лучшего пастбища с этой стороны столицы. Кроме того, корзина плюхнулась в середине отары жирных пушистых овец. Животные вскочили на ноги и, блея от ужаса, помчались прочь. Просто чудо, что бедных младенцев не затоптали.

— О Боже, — сказала Людмила. И ворчливо добавила: — Дети, немедленно идите обратно. — К этому времени стало совсем темно. Луна еще не взошла. А дети были такими же голодными и мокрыми, но недавнее приключение немного развеселило их. Теперь они лежали в траве тихо и только почмокивали, мечтая о подобных полетах в будущем.

Бедная Людмила шарила вокруг, но ничего не видела. А огонек, который показался ей фонарем над таверной в селении Вонючие Ягоды, неожиданно начал приближаться. Для фонаря таверны это было довольно странно. Оставалось только одно объяснение.

— Черная магия! — завопила Людмила. — Души бедных чародеев, жестоко убитых королем Гуджем, алчут крови живых! Пожалуйста, о, пожалуйста, не трогайте моих деток!

— Хо! — раздалось совсем нечародейское сопение. — Я хочу знать, что это за проклятущая... Людмила?

Свет пастушьего фонаря выхватил из темноты старое загорелое морщинистое лицо. В седой бороде торчала солома. Королевская нянька не видела его уже.., не важно сколько лет.

— Одо? — выдохнула она, прижав руки к увядшей груди.

Некоторое время спустя, отыскав корзину, Людмила поменяла детям пеленки и уложила их с двумя бутылочками овечьего молока в углу хижины Одо. Закончив дела, она вернулась к рахитичному столу, где старый пастух еще пожирал свой ужин, состоящий из хлеба, сыра и диких луковиц. Кучи диких луковиц.

— Я так и не понял, откуда ты взяла детей, — заметил Одо с набитым ртом. — Когда ты ушла из Вонючих Ягод, ты не была беременной. По крайней мере от меня.

— Ну, не из-за того, что ты не старался. — Людмила поудобнее расположилась рядом с ним на единственной лавке. — Это произошло немного позже, — сказала она застенчиво. — Это случается.

Одо скептически оглядел старуху.

— Так они твои, что ли?

— Может, и мои, — ответила Людмила. — А может, и нет. Думай как хочешь и будешь прав. Или ошибешься.

— Ага. — Одо пережевывал следующую луковицу. — Так ты еще.., как овечка?

— А у тебя до сих пор самая большая пастушья дубинка во всех Фраксинельских горах?

Одо посмотрел в угол, где стояли орудия пастушеского труда.

— Не знаю, — честно признался он. — Я мог бы померить.

Людмила похлопала его по руке.

— Я вижу, ты совсем не изменился.

— Не правда, — обиделся Одо. — Я меняю рубаху каждый год на праздник Прунеллы, как всякий хороший пастух. И я меняю свои малые вещи раз в три луны, если погода позволяет и...

— Я имела в виду, — Людмила тихонько пододвинулась ближе, и ее бедро потерлось о его ногу — так пара палочек трением добывает огонь, — что ты все еще тот самый Одо, которого я знала девчушкой-былинкой. — Она откинула в сторону прядь рыже-седых волос старого пастуха и пощекотала ему мочку уха языком. — Помнишь?

Одо нахмурился.

— Девчушкой были.., были.., бли.., ох, мои ягнятки и мазь от лишаев!

Несмотря на возраст, и Одо, и Людмиле лучше удавалась деятельность, чем воспоминания. С неясным непроизносимым восклицанием старик выпростался из-за стола — со всей проворностью, на какую способен мужчина шестидесяти лет, — и схватил Людмилу в объятия, пахнущие овчиной и диким луком.

Затем отпустил и, охая, схватился за поясницу. Людмила поцокала языком, покачала головой и повела своего давнего дружка к покрытому овечьей шкурой тюфяку.

Согретые, сухие, наевшиеся молока детки мирно спали. Поэтому они пропустили совершенно уникальный общеобразовательный опыт. Они не слышали приглушенных звуков потрескивающих и щелкающих старческих суставов, когда Одо с Людмилой пытались воскресить чувства молодости. Дети не шелохнулись даже тогда, когда Людмила задыхающимся голосом объясняла О до разнообразные методы, освоенные ею на королевской службе. Детки сладко дремали, несмотря на рычание стариков и их быстро возрастающие темпы. И что совсем удивительно — " они смогли спать даже под радостные рулады, которые в завершение вырвались из горла Людмилы. Затем рулады перешли в икоту, бульканье и еле слышный хрип.

После нескольких мгновений изумленной тишины Одо пробормотал:

— Ящур ее забодай, она мертва!

Он долго лежал неподвижно, поглощенный волнением, смущением и горем. Однако наконец надел штаны и посмотрел на ситуацию логически.

В Людмиле не осталось ни малейшей искорки жизни. Сторонний наблюдатель мог бы сказать, что она и раньше смахивала на мумию, но сейчас разница была очевидна. Одо часто видывал смерть прежде, чтобы усомниться в этом. Правда, он видел ее у овец, а не у женщин, но особой разницы нет.

У него никогда прежде не умирали в объятиях женщины. Но и овцы тоже.

— Должно, у нее сердце не выдержало, — пробормотал он себе под нос, затягивая веревку на штанах. — А мне следует увеличить практику. — Одо глянул на Людмилу и добавил: — Да и она уже, спорю, не так молода, как ей чудилось. — От этих соображений ему полегчало: он решил, что в будущем за молодых женщин можно не волноваться.

Правда, в последние времена у пастуха не было случая проверить свои способности. Девицы из селения Вонючие Ягоды вовсе не рвались составить ему компанию.

— Не понимают, дуры, что теряют, — буркнул он, глядя на улыбку, застывшую на лице Людмилы.

Старуха умерла, это точно. Сейчас стоял только один вопрос: что делать?

Раз он не может вернуть ей жизнь, значит, надо заняться ее останками. Смерть овцы означала обед на неделю и более. Разве что сдыхало что-нибудь слишком тошнотворное. Но Одо твердо знал: людей не едят. Да и Людмила оказалась слишком жилистой и худосочной, отметил он, — кстати, когда она двигалась, это было незаметно.

Так что придется ее хоронить.

Он вздохнул. Все эти копания — тяжелая работа для мужчины его возраста.

Одо поскреб голову, потревожив ее многоногих обитателей и добавив под ногти грязи.

В общем-то он ничего толком не знал о Людмиле. Она появилась в Вонючих Ягодах девушкой — по крайней мере довольно молодой женщиной. Или — молодо выглядящей. Он был тогда еще мальчишкой. И однажды ночью, когда они оба назюзюкались на Празднике Стрижки, она поднялась с ним на вершину горы и осталась на ночь — на несколько месяцев.

Потом Людмила исчезла, и он решил, что все закончилось. Но она вернулась в селение снова, когда они оба были еще молоды. (Ему в те времена могло быть лет тридцать, а ей за пятьдесят или за шестьдесят.) Старая подруга опять провела с ним в горах несколько месяцев, а затем исчезла с каким-то челноком — вплоть до нынешней ночи.

Одо попытался вспомнить, говорила ли она хоть, что-нибудь о родных или друзьях. Ничего не приходило в голову.

Но ведь с кем-то она зналась, судя по последним речам. Женщина не станет наговаривать на себя саму — или?

Одо не имел представления, о чем и как думают женщины. Иногда он сомневался, думает ли он сам. Но не могли же все-таки дети Людмилы взяться из воздуха!..

Дети.

Он совсем забыл о них. Каким еще кандибобером ему теперь заниматься с детьми?

Да и чьи это дети?

Пастух выпрямился, обнаружил, что спина болит сильнее, чем казалось, и пошел в угол, где спали дети.

— Цыплятки, — сказал Одо сам себе.

И решил поискать в корзинке какую-нибудь записочку. Но с этим можно было повременить. Даже если записка найдется, он все равно не умеет читать, а бегать искать среди ночи грамотного он не собирался. Оба ребенка казались очень маленькими, с одинаковым бессмысленным выражением на схожих мордочках.

Все новорожденные ужасно похожи, но Одо понял, что здесь нечто большее.

— Двойняшки, вот что, — сказал он и закусил нижнюю губу. (При этом прядь бороды нечаянно попала в рот, и нескольким невинным юным вошкам пришлось бежать в поисках нового пристанища.) Не то чтобы старик знал толк в младенцах, но он видел много ягнят и предположил, что все твари схожи. — Небось не старше нескольких дней, — задумчиво заключил он и уставился в потолок. — Им еще молочко требуется.

Людмила их кормить уже не сможет, кормилиц поблизости Одо не знал. Зато младенцам понравилось овечье молоко — молоко его бедняжки Одри, которая потеряла собственного ягненочка.