Пирс Энтони - Жгучая ложь

Шмякнулся я основательно, к тому же сверху меня присыпал холмик окровавленной земли. Все бы ничего, но в этой земле оказалось немало камней, которые переломали мне кости. Уж не знаю, как другим странствующим героям удавалось изо всех переделок выходить целыми и невредимыми, но я никакого заклинания на сей счет не знал и сделал единственное, что мог сделать в сложившихся обстоятельствах: потерял сознание.

Очухался я приблизительно через час, когда сломанные кости зажили. Мне, кажется, уже случалось упомянуть о моем таланте? Да-да, он заключается в способности к самоисцелению. Маленькая ранка затягивалась на моем теле мгновенно, на заживление серьезной требовались считанные минуты. Я мог отрастить заново отрезанный палец и даже отрубленную ногу, только на это ушло бы около часа. Стрела, насквозь пробившая сердце, уложила бы меня на день – или чуть подольше, если бы никто не догадался ее вытащить. Таким образом через час мои раздробленные кости были как новенькие, если не лучше.

Птица тем временем улетела. По всей видимости, сочла меня мертвым и потеряла ко мне всякий интерес. Подобные ошибки совершались и прежде другими чудовищами. Никто из них не предполагал, что имеет дело с практически неистребимым противником. Должен признаться, что сознание собственной неуязвимости способствовало появлению у меня тяги ко всякого рода похождениям.

Мой магический талант как нельзя лучше подходил для героя.

Придя в себя, я немедленно возобновил преследование, что оказалось не так уж трудно. Как и птица, пука счел меня погибшим, а потому не убежал и просто-напросто щипал травку неподалеку. И то сказать, за время нашей гонки он основательно проголодался.

Издав дикий вопль, я устремился к нему. Он отреагировал так, как любое нормальное существо реагирует на появление восставшего из могилы мертвеца: содрогнулся и в ужасе пустился наутек. Многие считают, что привидения не боятся других привидений, но это не так. Даже полноценные призраки пугаются того, чего не понимают, а этот конь был призраком лишь отчасти. Он занимал промежуточное положение между призрачными и материальными существами, подобно зомби, которые представляют собой нечто среднее между живыми и мертвыми. Впоследствии я выяснил, что именно цепи приковывают призрачных лошадей к материальному миру. Сбрось пука эти вериги, он мигом утратил бы вещественность и обратился духом. Но пока он их носил, ему приходилось делать то же, что делает настоящее животное: есть, пить... и все такое.

Если подумать, Ксанф полон существ и явлений, представляющих собой нечто неопределенное: ни дух, ни тело, ни зверь, ни птица, ни рыба ни мясо. Гонка возобновилась. Пука продолжал скакать на юго-восток, и в результате мы с ним оказались в местах, где гнездились грифоны. Приметив следы когтей на коре деревьев и грифоний помет на земле, я насторожился, зная, насколько опасны эти хищники. Совладать с одним грифоном я, конечно, мог, но порой они охотятся целыми выводками, а это грозит неприятностями. Птица рух не стала выковыривать меня из грязи, поскольку я представлялся ей ничтожной добычей. Но для трапезы грифонов я подходил в самый раз. К тому же мне трудно было понять, как станет действовать мой талант, если целая стая разорвет меня на части и каждый грифон съест по куску. Возможно, мне удалось бы восстановиться, окажись большая часть моего тела в одном желудке, но проверять эту догадку как-то не хотелось. К тому же исцеление исцелением, но боль от ран я испытывал точно так же, как и все нормальные люди, и это ощущение не доставляло мне ни малейшего удовольствия. Принято считать, будто варвары смеются над болью, но я никогда не мог понять, что в ней смешного.

Пука, голодный и усталый, оказался менее осторожным. Не разбирая дороги, он мчался прямо к раскидистому дереву, на ветвях которого красовалось раскидистое гнездо. А в нем сидела грифониха. Возможно, она высиживала яйца, но я не уверен. Никто толком не знает, как размножаются грифоны, они ведь никого не подпускают к своим гнездам. Вот и сейчас, заслышав топот копыт, грифониха усмотрела в появлении пуки посягательство на свой священный покой и негодующе заклекотала. Самец сидел малость повыше, сложив крылья и вцепившись когтями в толстую ветку. Услышав крик, он немедленно спрыгнул вниз – прямо-таки рухнул, как рух, – но, не долетев до земли, распростер крылья и заскользил по воздуху. Выглядел он рассерженным, и его можно было понять. Представляю себе, как чувствовал себя я, будучи разбуженным истошным криком недовольной появлением незваных гостей жены. Возможно, это была одна из причин, по которым я так опасался брака, – он представлялся мне чем-то вроде Пустоты, из-за грани которой уже нет возврата.

Грифону потребовался лишь миг, чтобы сообразить, кто виновник всего этого переполоха. Развернувшись в воздухе, он устремился за конем-призраком, у которого хватило ума припустить наутек изо всей мочи. Я помчался следом.

Несмотря на свои цепи, пука скакал очень быстро, и на твердой почве, возможно, сумел бы уйти от преследования, но эта местность была болотистой, и копыта вязли во влажном мху. К тому же густо растущие деревья затрудняли бег коня, тогда как привычный к охоте в лесу грифон лавировал между ними с легкостью. Хищник постепенно настигал добычу.

Когда грифон налетел на пуку, я находился слишком далеко и ничего не мог поделать. Да и находись я на расстоянии, позволяющим воспользоваться луком, стрелять все равно бы не стал. Ведь убив грифона, я оставил бы его самку, сидевшую на яйцах... или чем-то там еще, без добытчика. Она не смогла бы прокормить детенышей одна, а мне вовсе не хотелось, чтобы живое существо погибало понапрасну. Одно дело сойтись с грифоном в схватке и совсем другое – обречь на голодную смерть детенышей. Я понимаю, что это звучит глупо, но люди, Постоянно обитающие в диких краях, как правило, проникаются уважением ко всем населяющим эти края существам. Грифон не искал схватки – пука потревожил его гнездо из-за того, что я преследовал пуку. Таким образом, я являлся истинным виновником происходящего и полагал, что не имею никакого права нападать на грифона. С другой стороны, пука тоже влип в эту историю исключительно из-за меня, и отказ помочь ему был бы с моей стороны не самым благородным поступком.

Покуда я терзался сомнениями, грифон уселся пуке на спину и с размаху долбанул его клювом. Удар пришелся по одному из звеньев цепи. Ошалевший от неожиданной боли грифон затряс головой и попытался взлететь, но не смог, поскольку один из его когтей застрял в другой цепи.

Некоторое время пука старался сбросить грифона, который и рад бы улететь, да никак. Затем конь проскакал под низкой веткой, которая сшибла хищника с его спины. Тот грянулся оземь и оправился далеко не сразу. Затем он неуклюже взлетел и, вихляя в воздухе, направился к гнезду. По его шкуре струился пот – мало кому доводилось видеть потеющего грифона. Он и думать забыл о пуке – в отличие от меня. Я вновь устремился за конем-призраком.

Местность становилась все более заболоченной, и в конце концов нас занесло в настоящую топь. Сапоги мои хлюпали по воде. Отставать я не собирался, но и углубляться в трясину мне вовсе не хотелось. Как, впрочем, и коню. Через некоторое время он круто повернул на юг, видимо, рассчитывая выбраться на более высокое и сухое место. На южном горизонте маячили горы, но до них было далеко, и подъема почвы в той стороне не наблюдалось. Тогда пука свернул на запад. Он скакал во весь опор, я несся за ним – мы направлялись к какой-то яркой стене. По всей видимости, конь-призрак знал эти края ничуть не лучше, чем я, и выбирал направление наугад.

По мере нашего приближения стена становилась все ярче, а местность вокруг все хуже. Это была настоящая трясина: зыбкую почву покрывала вода, а над этой водой – вдобавок ко всем радостям – замелькали движущиеся с огромной скоростью разноцветные треугольные плавники. Когда зеленый плавник приблизился, из воды высунулась здоровенная рыбина со страшной, полной острых зубов пастью. Эта пасть явно нацелилась на меня – я взмахнул мечом и рассек рыбе нос. Она плюхнулась обратно в болотную жижу и обиженно завопила:

– Чего размахался, остолоп? Сразу видно – деревенщина. Я всего-то и хотела, что получить залог, А тебе дала бы ссуду.

Кто-кто, а говорящие рыбы никогда не внушали мне доверия.

– Какой еще залог?

– Ну, руку там... или ногу. Пустяковый залог.

– Не интересуюсь. Оставь меня в покое, или...

– Я готова ссудить тебе покой, хоть вечный. Только оставь залог. Я ведь акула капитализма, ростовщик.

– Будь ты ростом в щит или хоть в целое копье, никакого залога тебе не видать. Убирайся, не то отсеку тебе плавник.

По всей видимости, акулу такая перспектива не устраивала, поскольку она поспешно уплыла прочь. В ту пору, будучи невежественным варваром, я понятия не имел какие акулы эти ростовщики, но теперь знаю, что, дай им в залог хоть мизинец, и они заглотят тебя со всеми потрохами.