Елена Вернер - Верни мои крылья!

Она пробежала глазами подсунутую Никой программку, кивнула и махнула рукой – мол, хорошо, не мешай. Ника примостилась на крайнее кресло в третьем ряду, осторожно положив брошюры на колени, и слилась с интерьером.

За несколько кресел от нее устроились Валера Зуев, игравший Тригорина, и Мила Кифаренко. Ее брат выглядывал из-за кулисы, ожидая своего выхода.

– И как все прошло-то? – прошептала Мила Зуеву.

– Как всегда на пробах, – повел плечами тот. – Дали роль, я прочитал ее на камеру. Дважды.

– Тебе ведь обещали позвонить? Много было народу? – продолжала любопытствовать Мила. Непосредственная, шустрая и маленькая, она казалась женщиной без возраста, ей всегда перепадали роли подростков и детей, хотя в театре «На бульваре» она была старожилом, устроившись сюда сразу после училища.

– Позвонят, куда денутся, – с нарочитой небрежностью отозвался Зуев. – Они ведь меня сами пригласили.

Валера был весь гладкий, он ласково смотрел, ласково улыбался и даже двигался тоже ласково. И против своей воли Ника в его присутствии напрягалась, натягивалась. Ей не верилось, что внутри Зуев такой же ровный, каким кажется снаружи.

– До сих пор не могу понять, откуда они о тебе узнали… – Мила немного ревниво вздохнула.

– Эй, народ, мы вам не мешаем? – довольно свирепо обернулась на болтунов Липатова. Мила и Валера отшатнулись друг от друга и приняли позы прилежных учеников.

– Валера делится секретами успешного кастинга. Так сказать, обмен опытом, – вполголоса съязвил Даня Трифонов. Липатова дернулась и остановила репетицию.

– Что за кастинг? – она смерила Зуева долгим взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. Валера промолчал, но поднял на нее глаза с улыбкой и даже вызовом.

– На сериал, – ответила Мила вместо него, и Зуев слегка поморщился, как от укуса насекомого. Лариса Юрьевна подошла к креслам и, упершись кулаками в спинку одного из них, нависла над Валерой:

– И почему я узнаю об этом последней? Валера?

Зуев, не желая, видимо, смотреть на худрука снизу вверх, поднялся. Ростом он был выше Липатовой.

– А пока нечего рассказывать.

– То есть ты втихушку бегаешь по кастингам и пробуешься на это дерьмо? А я должна пребывать в сладком неведении, пока в один прекрасный день ты не заявишь мне, что с завтрашнего дня у тебя съемки, а театр пусть катится ко всем чертям. Поставишь перед фактом? Так, что ли? Ты поправь меня, если я что-то путаю! – Липатова взбесилась. – Что, Валера, славы захотелось или денег? Или того и другого? Нет, я все понимаю, но пока ты тут служишь, будь добр, веди себя как мужчина, а не как…

– Я курить, – равнодушно бросил Зуев и с ленцой направился по проходу прочь. Липатова сверлила глазами его прямую спину, остальные замерли в неловком молчании. Когда актер дошел до последнего ряда, Липатова окликнула его:

– Валера! – но Зуев не обернулся. Липатова резко выдохнула. К ней приблизился Стародумов и, желая утихомирить жену, тронул за плечо:

– Ларис…

– Оставь, – процедила она, дернув рукой и что-то торопливо соображая. А затем, велев всем оставаться на своих местах, быстро покинула зал вслед за Зуевым.

Ника, пользуясь всеобщим замешательством и не принимая распоряжение Липатовой на свой счет, незаметно выскользнула в коридор через боковую дверь. Ей пора было возвращаться на рабочее место, что она и сделала, не боясь ненароком нарваться на Липатову или Зуева: тот наверняка отправился перевести дух на пожарную лестницу, чердачную площадку которой театралы использовали в качестве курилки, оставляя жестяную банку-пепельницу прямо под красно-белой табличкой с изображением перечеркнутой сигареты.

Однако она ошиблась. Пока Ника складывала стопки программок в шкаф в своей каморке, входная уличная дверь хлопнула и голоса раздались совсем близко. Девушка знала, что через прозрачное стекло кассового окошка ее не видно, ведь шкаф стоит в углу, и уже хотела возвестить о своем присутствии, но не успела.

– Валерка… – пробормотала Липатова через силу. Она уже очевидно раскаивалась, что взорвалась прилюдно, но о том, чтобы признавать свою неправоту вслух, не могло быть и речи.

– Ты меня перед всеми отчитала, как мальчонку, а теперь хочешь сделать вид… – отозвался Зуев сердитым шепотом.

– Нет, я не хочу делать вид, я хочу, чтобы…

Ника отклонилась в сторону, выглянув из-за угла, и заметила, как Лариса Юрьевна нежно оглаживает пальцами щеку Валеры и смотрит на него с мольбой. Зуев вздохнул:

– Пойдем, надо возвращаться. Зря ты за мной так рванула, теперь на всех углах будут трепаться. О нас.

Он на мгновение привлек Липатову к себе, а потом отпустил, и они ушли. Ника медленно опустилась на свое место, стремясь не производить шума. Она давно догадывалась, что между худруком и Валерой что-то происходит, но, откровенно говоря, она и не такого успела насмотреться в своей жизни. И ее это совершенно не касалось.

День пошел своим чередом, и, если ссора на репетиции и стала потом предметом обсуждений в курилке и гримуборных, Ника ничего об этом не узнала.

Вернувшись домой ранним вечером – спектакля сегодня не было, – она чувствовала небывалый прилив сил и нервическое оживление без видимой причины. Ни следа усталости. Ника навела порядок в квартире, в кои-то веки приготовила хороший ужин и даже пересадила кактус в другой горшок – непонятно зачем. Принимая душ, она распечатала флакон пахучего геля, который простоял на краю ванны с прошлого Восьмого марта.

После этого Ника села читать книгу, уютно примостившись в кресле. Она уговаривала себя, что ей не хочется спать, что книга ее увлекает и она может просидеть вот так до утра. Однако сквозь каждый ее предлог просвечивала правда: ей хотелось услышать голос. Она ждала телефонного звонка.

Но он так и не раздался. Глаза закрывались, и с каждым разом разлеплять сомкнутые веки, будто смазанные тяжелым медом, становилось все сложнее. Наконец Ника перебралась в кровать и, разочарованная до слез, уснула.

Назавтра она была чрезвычайно зла на саму себя. Что это на нее нашло, ждать звонка от незнакомого человека, который однажды ошибся номером и с которым она несколько минут поболтала ни о чем! Отличное занятие она себе придумала, не иначе как от безделья. И затворничества, конечно. И ведь даже лучше, что он не позвонил, потому что еще неизвестно, кто он и куда бы все могло зайти. Сколько раз можно убеждаться в том, что самое безопасное состояние для нее, Ники Ирбитовой, – забиться в дальний угол и «не отсвечивать»…

Все это Ника выговаривала себе, пока брела от метро через дворы, мимо бегущих в школу детей, до носа замотанных шарфами, и продолжила выговаривать в перерывах между продажей билетов, сидя на своем рабочем месте.

Во второй половине дня театр стал наливаться нетерпением: вечером давали спектакль и вся здешняя хлопотливая жизнь подчинялась этому простому, неминуемому факту, как душный летний день на своем излете подчиняется грозовому фронту. Раньше, когда-то давно, в прошлой жизни, Ника предполагала, что актеры привыкают к спектаклям как к повседневности своего бытия и с течением времени начинают воспринимать их проще и спокойнее. Это ведь не соревнование, не конкурс, а рутинная – для них – жизнь.

Она ошибалась и теперь знала об этом. Приметы волнения, расставленные как вешки то тут, то там, она замечала у каждого, кроме, пожалуй, Лели Сафиной, девушки со стальными нервами. Ника догадывалась, что и Сафина нервничает, просто ее самообладания и выдержки хватало, чтобы не подавать виду, и именно это качество люди почему-то решили называть «железной выдержкой». Остальные переживали каждый на свой лад. Даня Трифонов то и дело появлялся в коридоре и наигрывал на губной гармошке, с которой был неразлучен, мотив старонемецкой песенки про милого Августина, пока на него не гаркнул кто-то из коллег. Даня не обиделся, и спустя пару минут Ника снова услышала в пока еще пустынном фойе, подальше от гримерок, эту мелодию, одновременно и веселую, и заунывную.

В одном из рабочих коридоров за кулисами, позади фанерных декораций к «Ромео и Джульетте» Ника наткнулась на Лизавету Александровну Рокотскую. Та, уже в гриме и костюме, с удобством устроилась в герцогском кресле с позолоченными подлокотниками и бархатной, кое-где вытертой обивкой и невозмутимо вывязызала крючком что-то кружевное.

– А, это ты, Ника, – подняла голову актриса. Девушка робко кивнула. – А я тут с мыслями собираюсь. В гримуборной девчата суетятся…

В этом была вся Рокотская: ни упрека, ни недовольства, просто констатация факта. Ника догадывалась, что в гримерке царит переполох, которого эта пожилая актриса не выносит, но никогда не слышала от нее ни слова жалобы, потому что больше суеты и неразберихи та не переносила нытье и еще сплетни. Несмотря на внушительный возраст, никому и в голову не пришло бы назвать ее старухой. Рокотская была дамой, актрисой старой закалки, в которой дворянская, в прежние времена тщательно скрываемая кровь смешивалась с воспитанием Малого театра, где Лизавета Александровна прослужила тридцать лет. «Наследие» – вот какое слово приходило Нике на ум, когда она встречалась с Рокотской. И поскольку той в отличие от многих других была присуща деликатность и тактичность, Ника чувствовала себя рядом с ней спокойно.