Знамение. Вторжение (СИ) - Ильясов Тимур

— Это ты тварь! Тупой урод! И неудачник!!! — шипит на меня супруга, дергая локтями и хаотично пиная меня коленями, целях в пах.

— Успокойся. Дура! Успокойся. Тут дети…, - не оставляю попыток урезонить я жену, замечая притихших за спиной супруги девочек. При этом, старшая смотрит на нас осознанно и осуждающе, а младшая — с наивным непониманием и детской озадаченностью, возможно впервые наблюдая, как родители устраивают на их глазах скандал подобного размаха, угрожающий перерасти в омерзительную драку.

— Не успокаивай меня! — выкрикивает супруга. — Просто избавься от него! Сейчас же избавься! Я не хочу быть рядом с этим существом. Не могу! Не могу!! Не могу!!! Если ты сейчас же не уберешь его, то я действительно прыгну в море и поплыву к берегу. Делай тогда, что хочешь!!! ЧТО ХОЧЕШЬ!!!

И когда крик супруги достигает наивысшей громкости, переходя на тонкий безумный визг, то во влажном воздухе морского вечера вдруг слышится протяжный скрипящий вой, исходящий из недр яхты.

Этот вой моментально остужает наши эмоции. И я тут же отпускаю руки супруги, в страхе плюхаюсь на сидушку рядом с ней, и с тревогой замираю, весь обращаясь в слух. Лицо супруги, только что пылавшее ненавистью, также немедленно опадает, теряет остроту углов, а на лоб налезают знакомые «домики» озабоченных бровей.

Этот скрипящий, временами хлюпающий и чавкающий вой, не похож на зловещие вопли кровожадных мутантов, которые мы когда-либо слышали ранее. А больше схож со скорбными «песнопениями» тоскующего по самке кита.

Вой тянется. Медленно затихает. И через долгую паузу слышится снова, сваливаясь в жалобные булькающие переливы, не вызывая во мне чувство страха, а скорее — ощущение недоумения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда же стоны зверя утихают, я коротко, но обстоятельно рассказываю жене о «пассажире» из четвертой каюты. И о том, что тот связан цепями в закрытом на замок помещении, и не представляет для нас опасности.

— Что ты будешь делать с ним? — приглушенным и смиренным голосом, без намека на агрессию, а также с нотками просьбы о прощении за случившийся ранее скандал, спрашивает жена.

— Не знаю. Наверное — ничего. Просто дождусь, пока он сдохнет без еды, — также тихо отвечаю я, давая супруге понять, что я принял её извинения.

— Хорошо. Ты сам знаешь, как лучше. Мы пойдем спать. Помоги нам, пожалуйста, устроится…, - заканчивает разговор она, нежно прикоснувшись мягкой ладонью моего предплечья.

Когда семья благополучно устраивается на ночь в одной из кают на противоположном борту от помещения, где заточён «Пашка», то я принимаюсь бесцельно и со смутной тревогой бродить по яхте. Первым делом я решаюсь подойти к четвертой каюте и, вплотную приставив ухо к двери, вслушиваюсь к тишине за перегородкой.

Убедившись, что «Пашка» не подает признаков активности, я выхожу на палубу и, поеживаясь от прохлады наступившей ночи, несколько раз обхожу яхту по кругу, всматриваясь в непроглядную чернильную темноту, утопившую «с головой» нашу одиноко покачивающуюся на волнах лодку.

Луна на небе почти не видна, закрытая плотными облаками, и её слабое серебряное свечение едва очерчивает контуры окружающего мира, спасая от иллюзии нахождения в царстве теней и призраков, доказывая, что мы всё ещё живы и находимся в материальном мире.

Я пытаюсь определить, с какой стороны расположен оставленный нами город. Отыскать хоть единственный огонек, подтверждающий, что мы не одни. Но ничего не выходит. Тёмной безлунной ночью, без характерного свечения электрических огней, определить расположение суши, без помощи компаса и карты, для меня не представляется возможным.

С тяжелым сердцем, я по десятому кругу обхожу палубы яхты, тщетно вглядываясь в окружающий лодку мрак и перебирая в голове, будто чётки, тягучие и мрачные мысли о нашем незавидном будущем. И когда прохожу по корме, то вдруг неожиданно для себя замечаю вдалеке одинокий желтый огонек. Совсем крохотный и слабо мерцающий. Я протираю пальцами глаза, опасаясь, что стал жертвой зрительной галлюцинации. Всматриваюсь снова. И вновь замечаю заветную точку света. Настоящую. Существующую на самом деле. Доказывающую, что кроме нас еще, может быть, осталась человеческая жизнь.

С учащенно забившимся сердцем, намертво ухватившись за прохладные поручни, я всё смотрю на обнаруженный огонёк, боясь потерять его, если отвернусь или когда моргну. А он всё же остается на месте, изредка погасая, но вспыхивая в темноте снова.

Если уйду в каюту спать, то наутро, думаю я, точно упущу этот огонёк и не смогу определить с какой стороны он появился. И останется для меня вечной загадкой, было ли это судно, проходившее мимо нас? Или человеческое жилье с выжившими, находящееся где-то на берегу.

Но мне на помощь приходит луна, которая, наконец, выглядывает из-за облаков, и щедро освещает морскую панораму, испещренную морщинами волн, а также выделяет тёмную линию суши вдалеке, дав мне возможность определить, что огонек действительно светит со стороны берега, с правой стороны от лодки, учитывая, что яхта дрейфует лицом к побережью.

Сполна насладившись найденным зрелищем и окончательно убедившись, что не оказался под воздействием иллюзии, я, наконец, спускаюсь к семье в каюту, ещё раз напоследок взглянув в сторону огонька, который будто одушевленный, игриво моргнул мне напоследок, пожелав спокойной ночи…

Я просыпаюсь посреди ночи от резкой боли в раздувшемся животе. И тут же на меня накатывает тошнота, вызванная подступившей к горлу жёлчью, разъедающей пищевод. Раскрыв слипшиеся веки, я перегибаюсь пополам от скрутившего меня спазма. Дыхание спирает от боли, а на глазах выступают слезы. И когда резь, кажется, готова разорвать меня на куски, то боль отступает, будто волна откатывается от берега. Но я знаю, что она вскоре вернется, чтобы совершить новое наступление, с удвоенной мощью и продолжительностью.

Осмотревшись по сторонам, я осознаю, что нахожусь в темноте каюты, где мы вчетвером вповалку спим вместе с супругой и детьми. Каюта освещена лишь слабым свечением луны, проникающим сквозь стекло иллюминатора. Также, в небольшом замкнутом помещении, размером чуть меньше двухместного купе железнодорожного вагона, нестерпимо душно от плохой вентиляции и дыхания четырех человек. От этого я весь покрыт слоем липкого пота, насквозь пропитавшего одежду.

Второй болевой спазм настигает меня, когда я берусь рукой за ручку двери, чтобы открыть перегородку, выйти из каюты и охладиться. Будто опытный серфер, умело группирующийся перед лицом волны, с которой ему не справится, я снова падаю на кушетку и укладываюсь в позе младенца, обхватив колени дрожащими руками. Болевая волна, как я и ожидал, накатывает на меня с еще более неистовой силой, будто взорвав в моем бурлящем животе маленькую атомную бомбу, наизнанку скручивая жилы и ослепляя сознание.

Не паникуй, говорю себе я. Это лишь обычный приступ панкреатита. Сбой работы поджелудочной железы, с которой у меня давние хронические проблемы. Со мной такое уже бывало. На этот раз, по-видимому, причиной приступа является продолжительное голодание, случившееся прошлым днем, усугубленное «экзотическим» для моего слабого желудка поздним плотным ужином в виде консервированной говядины, приготовленной с острой лапшой быстрого приготовления. Неудивительно, что меня скрутило, надо было сдержаться и с голодухи хотя бы не доедать порции детей…, вот идиот…, размышляю про себя я.

Как бы то ни было, я — «учёный» в вопросе, касающегося своей поджелудки. Я знаю, что верным спасением от напасти является срочное освобождение и промывание желудка и кишечника, а также покой в прохладном помещении. Еще, конечно, принять бы нужные препараты. Но об этом можно только мечтать, учитывая, что бывший хозяин лодки не запасся даже самой захудалой аптечкой с минимальным набором лекарств.

Переждав спазм и дождавшись передышки, я, едва дыша, боясь спровоцировать новую волну боли, выползаю в коридор и вваливаюсь в туалетную комнату. Опустившись перед загаженным унитазом на колени, будто в молитве перед божеством, я принимаюсь, мучительно тужась и краснея, ощущая, как наливаются кровью глазные яблоки, вылезающие из орбит, вырывать омерзительно пахнущей жижей сероватого, вперемешку с зеленым, цвета. А позже, поддавшись внезапному порыву, по-старчески кряхтя, опустошаю раздраженный пищевым отравлением кишечник.