Анатолий Курчаткин - Счастье Вениамина Л.

Как же его зовут? Вениамин Л. не мог вспомнить.

Его звали Вениамином, его фамилия начиналась с буквы «Л», но он не мог вспомнить этого. Он вообще ничего не помнил о себе. Он знал, что он — это он, он ощущал свое тело, воспринимал мир вокруг себя, все видел и слышал, осознавал, что это значит, но сам для себя он был чистый лист. Только не белый. Мутно-серый. Грязно-серый. Словно бы на этом листе было много чего написано, потом смыло, размазало все письмена, как мокрой тряпкой, и вот он стал таким — чистым от каких-либо записей, но грязным.

— Иди пожри, — позвали его.

Мысли об имени тотчас отлетели от Вениамина Л. — как и не возникали. О, он жутко хотел жрать, жутко. Ему сводило челюсти от голода, под ложечкой насквозь просвистывало болью от выделявшегося желудочного сока.

Он схватил брошенную ему куриную ножку и остервенело вгрызся в нее. Рот ему заливало слюной вожделения, из горла, услышал он, вырвалось такое же вожделенное громкое урчание.

— Во дает! — сказанное со смешком донеслось до него.

— Вурдалак! Настоящий вурдалак! — отозвался другой голос.

Вениамин Л., не отрываясь от сладостной ножки, посмотрел на тех, что обсуждали его. Морды у них лоснились чувством высокомерного превосходства, из приоткрытых в ухмылке ртов бело выглядывали резцы зубов, похожие на короткие сабли. Невольно рука потянулась к собственному рту и потрогала зубной ряд. У него таких резцов не было, зубы шли ровным плотным полукругом, что вверху, что внизу. Если бы как у них, подумал он, было бы куда удобней сгрызать с косточки эту пружинящую жилистую плоть…

Он догрыз ножку, обкусал хрящи, обсосал ее до костяной сухости, покрутил с сожалением в руках и, бросив на пол, вопросительно посмотрел на инициаторов и соглядатаев своей трапезы.

— О, еще хочет! — толкнул другого в бок тот, кто прежде произнес «Во дает».

— Хочет он. Мало ли что он хочет, — буркнул второй. — Пусть заработает сначала. Задарма его кормить никто не будет.

Но все же он, покопавшись в кармане, вынырнул оттуда еще с одной ножкой и кинул ее Вениамину Л.

— На, падла. Обожрись, — сказал он при этом.

Вениамин Л. поймал брошенный ему увесистый бумеранг на лету. Словно вратарь летящий в его ворота мяч. Но вратарь затем выбивает мяч обратно на поле, а Вениамин Л. с прежним вожделением и все так же урча вновь впился в умерщвленную куриную плоть. Ножка была ощипана довольно небрежно, рот забивало пухом, — он перемалывал и пух, только время от времени приходилось лазить в рот пальцем и соскребать с неба налипающую шерстистую пленку.

— А говорил, падла, что сырого не ест, — хохотнул тот, что кинул Вениамину Л. ножку. И тоже толкнул, в свою очередь, своего напарника в бок. — Жрать захочешь, все сожрешь, да?

— И птичку не жалко, — ответно хохотнул напарник. — А говорил, что гуманист, что иначе не может.

Вениамин Л. прекратил рвать зубами лоснящееся, пахнущее кровью мясо. Когда он говорил, что гуманист, не ест сырого? В мозгу, казалось, готова открыться некая дверца, чтобы ему вспомнить все это, вспомнить себя, но мгновение — и дверца исчезла, как бы растворилась в тумане, он снова стал чистым грязно-серым листом, и если на нем что и было написано, то только одно: жрать, жрать, жрать. Мясо, вновь наполнившее Вениамину Л. рот, доставило ему своим вкусом такое наслаждение, что наружу из него вырвался громкий продолжительный рык.

Это устроителям трапезы уже не понравилось. Тот, что кинул ему вторую ножку, подошел к Вениамину Л., выдрал у него ножку из рук и метнул в дальний, темный угол подвала. Там от падения огрызка сухо прошелестел вековой мусор и поднялся столб пыли.

— Хорош! — сказал распорядитель ножки. И, взяв Вениамина Л. за шею, толкнул его в сторону приоткрытой двери. — Покажи сначала, что заслуживаешь жратвы. Пошли давай.

— Пошли, пошли! — тоже толкнул его в шею другой. — Посмотрим, что от тебя проку. Обжора нашелся!

Толкая Вениамина Л. в шею, и тот, и другой слегка оцарапали его своими когтями, может быть, даже специально подвыпустив их из подушечек, и Вениамин Л. почувствовал, как из ранок, собравшись в ручеек, медленно потекла за шиворот кровь. Вновь невольно взгляд его упал на собственные руки. Ногти на его пальцах были длинные, но прямые и тонкие, они никак не походили на когти. Что за бессмысленная вещь — ногти, подумалось ему. Когти — вот вещь.

Его сопровождающие поняли смысл взгляда Вениамина Л.

— Ничего, — сказал кто-то один из них у него за спиной. — Человеку полезно пускать кровь. У него после этого голова лучше работает.

— И вообще кровь у него вкусная, — подхватил второй, и Вениамин Л. тотчас ощутил на себе вес чужого тяжелого тела, и по шее ему шершаво и влажно быстро прошлись раз и другой языком.

Он содрогнулся, рванулся вперед, стряхивая с себя чужое тело, то грузно осело на землю, и следом за спиной раздался дружный смех обоих.

— Не боись! Никто с тобой ничего! Еще каждый день курочек будешь жрать! — перебивая друг друга, смеялись его сопровождающие.

Путь занял весьма изрядное время.

Подвалы переходили один в другой, они были связаны друг с другом: где просторными, выложенными кирпичом переходами, где узкими земляными лазами. Пробираясь по лазам, приходилось низко нагибаться, временами становиться на четвереньки и едва не ползти. Вениамину Л. это давалось с трудом. Коленям было больно, крупичная, щебенчатая крошка резала ладони, пыль лезла в глаза, забивала ноздри, в носу свербило, и он все время сотрясался от чиха. Его же сопровождающие проделывали все это с необыкновенной легкостью и даже, казалось, удовольствием: припадали к земле, вытягивались вдоль нее — и будто скользили. Тот, что шел сзади, время от времени нетерпеливо подталкивал Вениамина Л. в зад:

— Поживей! Не зли меня, шевелись! А то сейчас хватану за яйца — тогда побежишь!

Угроза действовала — Вениамин Л. резко убыстрял ход. Он знал их зубы, знал, с каким удовольствием пускают они их в действие и как тяжело заживают потом раны.

Помещение, в которое его привели, в отличие от всех других было чисто подметено, из забранных решеткой вентиляционных окошек вверху, под самым перекрытием, узкими снопами падал белый дневной свет, и вообще оно больше походило на какую-нибудь канцелярскую комнату, чем на подвал: стояли письменный стол с чернильным прибором посередине, кожаный диван, два кожаных кресла, рядки стульев у стен. Правда, все это — обшарпанное, оббитое, траченное временем, будто со свалки.

Незамеченная Вениамином Л., когда его ввели сюда, дверь в дальнем углу подвала-канцелярии распахнулась, оттуда вышел ухоженный, сытый господин и, оглаживая на ходу свои длинные, метелками торчащие усы, властным тяжелым шагом прошел к венскому креслу за письменным столом. Это был именно господин, иначе не скажешь. Те двое, что привели Вениамина Л. сюда, тоже были в дорогих длинных темно-синих кашемировых пальто, с дорогими длинными белыми шарфами на шеях, но в выражении их морд, в том, как лупили глазами и даже как шевелили длинными метельчатыми усами, сквозила суетливая хамская угодливость, а этот знал себе цену, любил себя, и в движениях его была хозяйская уверенность. Одет он был в шелково играющий на складках черный костюм тонкой портновской работы, шелково блистающую ослепительно-белую сорочку, с шелковым фиолетово-красным галстуком на груди.