Андрей Асмю - Исход-2050

Дождь.

Холодный. Капли затекают за шиворот, за ворот пальто, пиджака. Добираются до рубашки, её воротник тоже намокает и делается чужим и неуютным.

Суров поёжился. Впрочем, дождь уже, похоже, перестал. Но тяжёлое серое небо — ни единого просвета — недружелюбно смотрело на него, готовое в любой момент на новую порцию воды.

Даже небу он кажется подозрительным.

Суров горько улыбнулся. Интересно, там будет другое небо? Для которого он уже не будет чуждым и подозрительным элементом…

Суров втянул голову в поднятый воротник и быстро оглянулся по сторонам. Словно кто-то мог подслушать его мысли. Но тут же облегчённо вздохнул. В конце концов, он уезжает официально, все многочисленные разрешения получены и согласования завершены.

Ещё раз улыбнулся. Своему привычному испугу от слова «уехать». Вернее — от его смысла.

И поднял голову.

Через площадь перед ним были два шпиля. Ему — к правому, Ярославского вокзала.

Внезапный порыв ветра обдал его лицо недружелюбной прохладой. И тут же стих.

Хорошо хоть, что сильного ветра нет — не так холодно. Но всё равно неуютно. Серо. Всё серо. Небо, асфальт, дома, сам воздух.

Поздняя осень. Уже нет листьев, но ещё нет снега.

Там издали, он не мог прочитать буквы на большом транспаранте, но оказавшись под ним и задрав голову, понял, что уезжает очередная партия молодёжи на ударную стройку.

«Освоим российскую Арктику!».

Он уже знал, что увидит дальше, на перроне и в зале ожидания.

«Задача, поставленная Лидером Нации, будет выполнена!»,

«Даёшь арктические нефть и газ!»,

«России нужен твой труд!»,

«Государство сказало — надо, молодёжь ответила — есть!».

Примерно так.

На ударные стройки уезжали часто. Лозунги не меняли. Их просто сворачивали, чтобы развернуть в следующий раз.

Он закрыл глаза. Боже, как он устал от этого…

И опять сверкнула своей новизной мысль, что для него это скоро кончится.

Но сначала нужно съездить к Рысину.

Перрон встретил его смехом, бренчаньем гитары и общим гомоном.

Парни и девушки сидели на рюкзаках прямо здесь.

Суров с удовольствием позволил своему сознанию плениться этим витающим в воздухе бодрящим настоем молодости и оптимизма.

Что им обычное разгильдяйство, из-за которого их привезли слишком рано — кто-то что-то напутал. Что им необходимость ждать поезда многие часы. Есть рюкзак, есть гитара, есть чем закусить… Наверняка есть и что этим закусить, хоть и зыркают сопровождающие из Молодёжного комитета.

Даже походка его стала легче и быстрее.

Суров подошёл к перронному табло посмотреть время отправления нужной электрички.

— Окончание, завершение, конец…

Девчоночий голос был на удивление мягок и мелодичен. Он обернулся.

Девушка, сидевшая между двумя рюкзаками — на один задрав ноги, на другой откинувшись спиной — занесла ручку над страницей журнала, сложенного пополам.

— …одновременно — отглагольное существительное.

Суров пригляделся: в журнале мелькнули мелкие клеточки. Кроссворд.

— Димка, что такое?

Парень рядом, негромко бравший аккорды, задумчиво опустив голову на плечо, почти касаясь грифа гитары, ответил, не переставая перебирать струны и не меняя позы:

— Чушь собачья.

— Это два слова, — возразила девушка, — а тут одно. Пять букв.

И прикусила кончик ручки.

Суров не успел себя остановить.

— Исход, — сказал он.

Девушка, стрельнув в него глазами, пять раз ткнула ручкой в журнал.

— Подходит, — удовлетворённо сказала она, вписывая подсказанное слово в сетку кроссворда.

И уже внимательно посмотрела на него.

— Спасибо.

— Пожалуйста, — ответил он и быстро отвернулся к расписанию.

Парень никак не среагировал.

Но Суров успел заметить, что среагировал тот, мордатый, молча стоявший чуть в стороне.

Этот наверняка из Молодёжного кабинета, сам уже из молодёжного возраста вышел, но именно таких и садят «на молодёжь».

Старший товарищ…

Всё, всё, одёрнул он сам себя — ко мне это уже не относится. Так, когда моя электричка?

И Суров стал вглядываться в буквы и цифры большого электронного табло.

Как он любил это звук набирающей ход электрички. И вагоны, мелькающие с возрастающей скоростью. И морду последнего вагона — в то время как остальные увлекают своего последнего, смотрящего назад, всё дальше и дальше, тому не остаётся ничего другого, как прощально и обречённо покачиваться из стороны в сторону…

Суров осмотрелся. И вздрогнул. Он сейчас стоял именно на том месте, где тогда — так давно, как казалось сейчас — стоял на этой платформе в последний раз, уезжаю в Москву. Увозя рукопись. И Рысин провожал его.

Суров ещё раз оглянулся. Да, они обнялись тогда со Степаном именно на этом месте.

Сейчас платформа была абсолютно пуста. Немногочисленные фигурки приехавших с ним уже разбредались по тропинкам в сторону хорошо просматриваемых дач — деревья, лишённые листвы, стояли голые и лишь расчерчивали домики чёрными изломанными линиями.

Та же калитка, тот же лай собаки с соседнего участка — Рысин собак никогда не держал — тот же скрип той же двери на веранде и та же фигура в старых холщовых штанах и свитере в открывшемся проёме, тем же жестом поднявшая руку козырьком к глазам.

Здесь ничего не изменилось.

Суров — пока Степан, узнав его и охнув, быстро шёл к калитке — посмотрел направо, туда, где стоял столик, за которым он работал.

Деревянный, по-прежнему некрашеный, столик стоял там же. Покосившийся на одной ноге — вертикально вбитом в землю кругляке. И рядом — та самая лавочка из некрашеных досок. Только дерево стало чуть серее. Что ж удивительного, столько лет…

Они обнялись.

— А я думал, ты уже… — Степан запнулся.

— Ещё не, — ответил Суров, не став, как и Степан, произносить это слово. — А тут у тебя ничего не изменилось.

— А чему тут меняться. Всё по-прежнему, — Рысин помолчал, на мгновение отведя глаза, потом, обняв его за плечи потянул за собой. — Ну, пошли, пошли в дом.

Сухо и мёртво шелестели за окном веранды редкие ещё не опавшие листья на вьюнке, тесно овившем дощатую стену снаружи. Тучи вдруг как-то истаяли, так что даже солнечный луч сумел пробиться, преломившись в стекле окна и подсветив на своём пути одинокий лист, оживив его унылую желтизну.

Степан накрыл на веранде — и его предпочтения не изменились. Как не изменилась и привычка замолкать и задумываться после третьей.