Анна Ли - Приемный пункт

— Да, — кивнул Терминатор. Помолчал и добавил: — Не на этот.

— Понятно… — тихо увял Иванихин. — А можно узнать, куда потом наше вторсырье… Ну, сданную жизнь то есть. Как ее утилизируют? Что получается? И… для чего?

Киборг покачал головой.

Иванихин вздохнул.

— Так я и думал, что не ответите. А скажите хоть, у меня-то в жизни были такие мгновения? Настоящие?

— Были, — бросил Черный человек и отвернулся.

Некоторое время Иванихин ждал продолжения, но молчание длилось, и он вдруг отчетливо понял, что получил обещанный ответ.

На один вопрос.

В скобках прописью — один. Все. Точка.

Терминатор сидел совершенно неподвижно, без признаков дыхания. Не то заснул, не то выключился — кто их, кибернетических организмов, знает?

Иванихину захотелось крикнуть: «Нет, не считается! Я не то хотел спросить! Конечно, были, я и сам знаю, что были.

А — будут?» Впрочем…

На этот вопрос ответ Терминатора тоже годился.

«Будут?»

«Были».

Иванихин стиснул зубы. Да, ловко они его… Или — он сам себя?

Неважно. Один выход у него все еще есть. Пусть жизнь — на годы вперед — истрачена напрасно. Пусть череда неправильных выборов загнала его в ловушку. Есть, есть законный вариант безвозбранно заняться тем, чем хочется!

— Сдаю свое время, — твердо заявил Иванихин. Принимайте, что ли.

— Эх, Сергеич… — Киборг ожил и с непонятной грустью покачал головой. — Тихая ты букашка… Сколько сдаешь?

— До пенсии! — мстительно сказал Иванихин. — Хватит, поиздевались вы надо мной. Я все понял! Шаг влево, шаг вправо — пять лет расстрела и доской с гвоздями по морде. Так, да? А если я не хочу выбирать? Если я хочу просто жить, и чтобы меня не трогали. Разве я много прошу? — Иванихин сердито и требовательно уставился на Терминатора. — До пенсии, — повторил он с напором. — То есть до… это какой тогда год будет? В общем, до того времени, когда мне исполнится шестьдесят, плюс еще месяц. И не надо меня отговаривать! Я сам прекрасно по…

— Принято, — сказал Черный человек. Неестественно ярко вспыхнула лампочка — и погасла. «Перегорела, — отметил Иванихин. — Дело житейское…»

Кто-то тряс его за плечо. Очень настойчиво тряс. И безжалостно.

Иванихину потребовалось усилие, чтобы поднять голову.

Оказывается, он заснул, сидя за столом. Шея затекла и сильно болела. Еще болела спина. Ныло сердце. Саднили легкие. На первое же движение тупой болью отозвался правый бок — печень, что ли? Иванихин коротко застонал.

— Ты чего, дед? Болит что? — Голос был женский, молодой, деловитый. Сочувствия в нем не слышалось ни на копейку.

Иванихин с трудом сфокусировал взгляд.

Незнакомке было лет двадцать, не больше. А то и меньше. Она разглядывала его со слегка брезгливой жалостью, как дохлую мышь. Удостоверившись, видимо, что кусаться он не станет, девушка небрежно сдвинула посуду на кран стола, взгромоздила на него большую клеенчатую сумку, а сама лихо уселась верхом иа табурет.

«Интересно, откуда она взялась на моей кухне? Кто она вообще такая?»

Язык пребывал в анабиозе, и шевелиться согласился только с третьей попытки.

— Т-ты кх… хто? Откх… откуда?

— Опять пил, — констатировала незнакомка. — Ксюха я. Ксения. Твоя любимая внучка. Ты бы, дед, выгружался бухать. Тебе это уже не но патчу.

— П-пил? — попытался удивиться Иванихин. — П-пычему? Он как-то не помнил, чтобы пил. Если на то пошло, он вообще мало что помнил. Но тело и душа, приняв вопрос на свой счет, однозначно ответили: да, пил. И еще как пил! То, что он постепенно начинал чувствовать, выглядело как худшее из похмелий в его жизни.

Болело все. В общем и в частностях.

Тошнило.

Пустыня рта взывала к орошению — но мысль о том, чтобы встать и налить себе воды, ужасала.

В потревоженный мозг стали поступать данные. Мозг противился, орал, что ему самому плохо, ворочался в тесном черепе, давил изнутри на виски и затылок…

Иванихин закрыл глаза.

— Держи, дед! — Ксения совала ему в руку стакан, где плавали, шипя и растворяясь, две таблетки.

«Вода!»

Иванихин сделал осторожный глоток. Прислушался. Жидкость шла внутрь с трудом, но на пользу.

— Опять с Черным человеком общался? — сердито спросила Ксения. — Ты, дед, меня уже затоварил своими свопами.

«С Черным человеком?!» — Иванихин поперхнулся последним глотком, закашлялся. Остатки таблеток мерзко заскрипели на зубах.

Ксения от души треснула его меж лопаток.

— Легче? — искренне спросила она.

— Не выживу, — признался Иванихин. Девушка пытливо заглянула ему в лицо.

— Ладно, ты пока тут посиди, — рассудила она. — Если что — зови.

Ксения легко забросила на плечо свою необъятную сумку. Уже на пороге кухни она обернулась.

— Да, дед, я у тебя поживу немного. Мы с матерью опять погрызлись.

И вышла, не дожидаясь ответа. Впрочем, она вовсе и не спрашивала иванихинского согласия, а ставила его перед фактом.

«Да что тут происходит, в конце концов? Кто-нибудь мне объяснит?!»

Иванихин оперся обеими руками о столешницу, попытался встать, не преуспел и со стоном рухнул обратно. От усилия в раскаленном мозгу что-то лопнуло, словно волдырь, — и он вдруг вспомнил, почему вчера так надрался, что заснул в кухне за столом.

Хоронили Савельева.

Савельев, тщедушный и маленький, непохожий на себя живого, лежал в большом, не по размеру, гробу. Лида со слезами рассказала Иванихину, что Савельев сам заказал себе гроб пару лет назад, еще до болезни, «Всегда был такой обстоятельный, — всхлипывала она. — Все заранее планировал…» Лида с Савельевым сошлись еще до того, как Иванихина уволили, и прожили вместе лет двадцать или около того.

Иванихин с ужасом смотрел на покойного Савельева и с еще большим ужасом — на седую старенькую Лиду и прочих бывших сослуживцев, которых не видел много лет. В их глазах он видел отражение себя самого. Такого, каким стал.

Он малодушно покинул кладбище, не дожидаясь окончания похорон.

Привычно зашел по дороге домой за бутылкой водки, подумал — и взял две. На всякий. За добавкой-то послать некого будет. Иванихин давно уже пил один.

Первую бутылку он вчера выпил почти не пьянея. Или, во всяком случае, ему так казалось. Воспоминание о Савельеве в гробу все не отпускало, никак не смывалось алкоголем. Мысли были четкие и отстраненные. Вернее — одна-единственная мысль. «А жизнь-то твоя — прошла», — словно произнес внутри Иванихина чужой голос.

— Жизнь прошла, — повторил Иванихин вслух, но слова были бумажными, легкими, столько раз сказанными до него, что протерлись от употребления, как ветхая купюра. Они не выражали того, что он чувствовал.