Ант Скаландис - Катализ. Роман

— Извини, Катрин. Старею, наверное, — серьезно и грустно ответил Женька.

7.00 по Гринвичу

Крошка Ли спала, уютно свернувшись под простыней калачиком, а Женька так и не смог заснуть. Вторая книга Брусилова не шла у него из головы. Пожалуй он даже не сумел бы объяснить, что именно так потрясло его, но он вдруг почувствовал себя настолько чужим на родной планете, насколько это вообще было возможно. Он знал, что рано или поздно преодолеет это ощущение, как преодолел Брусилов все свои кошмары и трудности, как преодолело человечество и переходную эпоху, и гибернационный бум, и всемирный потоп изобилия. Он был уверен, что преодолеет, но сейчас ему ничего не хотелось: ни всевозможных кушаний, которые были здесь изумительно хороши, ни роскошной выпивки, за которую не надо было платить похмельем, ни восхитительной Ли, заставившей его в эту ночь забыть об ужасе надвигающейся неизбежной потери. Ничего не хотелось. Даже спать. А уж это было совсем чудно.

Он вдруг понял, почему в сеймерном мире люди перестали пить. Не интересно же, когда всего полно, когда не нужно выстаивать в очереди, или доставать за бешеные бабки, или создавать собственными руками. И по той же причине они заменили еду на таблетки. Впрочем, если так рассуждать, в половой жизни они должны были перейти искусственное оплодотворение. Ерунда получается.

И Женька принялся размышлять о том, что он станет делать в этом мире. Делать было, прямо скажем, нечего, и он пришел к выводу, что надо лететь на какую-нибудь далекую малоосвоенную планету — там все будет гораздо привычнее. Наверно, это была ужасная романтическая чепуха, но она утешала, и он поднялся и уже несколько бодрее зашагал по комнате.

7.05 по Гринвичу

Шейла уже могла сидеть, и Брусилов вместе с ней вернулся за стол переговоров. Альтер, заставивший Кротова повторить все его требования и мгновенно оценивший ситуацию, повернулся к Виктору в ярости:

— Ты что же это, медик-педик! (Извините, Шейла.) В политике ни бум-бум, а туда же — переговоры вести! Ты какие условия принимаешь?! Решил позабавляться с оранжитом? А пресс-генераторы всех видов? О чем ты собирался предупреждать летчиков и космонавтов? О том, что у них через минуту отключатся все двигатели? И потом. Ты получил какие-нибудь гарантии своей безопасности? Или ты думаешь, что Кротов тебя отпустит за так? Да он тебя в бетон замурует и упрячет где-нибудь в соседней галактике. Верно, Кротов?

— Говори, говори, — сказал Кротов. — Складно у тебя получается.

Губы у него побелели, а на лбу выступил пот.

И тут снова вошел референт.

— Доктор Сидней Конрад. Разрешите впустить?

7.10 по Гринвичу

— Вставай, Ли, — сказал Женька, — все на свете проспишь.

— Вредный ты, Зайчик, — проворчала Ли, потягиваясь. — Что я могу проспать, кроме собственной смерти?

Женька сам удивлялся, как быстро свыкся он с чудовищной, по понятиям двадцатого века, мыслью о запланированной смерти. Свыкся вполне, но шутить на эту тему еще не умел. Поэтому от фразы Ли он вздрогнул и поспешил перевести разговор. Не получалось у них говорить об этом. Накануне вечером Женька даже не смог выяснить, детерминистка Ли или нет.

— Послушай, — спросил он, — я все никак не пойму, откуда в вашем мире могут взяться проститутки, если денег давно уже нет.

— Дурачок, — сказала Ли, — во-первых, не проститутки, а гетеры, а во-вторых, причем здесь деньги? Нам платят иначе. Роскошью человеческого общения, например. Кто-то из твоих современников сказал, что это величайшая в мире роскошь.

— Да, он только не догадался, что в будущем ее сделают разменной монетой. И неужели, скажи, неужели общаться можно лишь только так?

— Ну, разумеется, нет. Однако великих людей мало, да и просто знаменитых немного, а общаться с ними хочется всем. Возникает конкуренция. И тут пожалуйста: один интересен в интеллектуальном споре, другой — на теннисном корте, а я — вот… Ты пойми, Зайчик, в мире абсолютного изобилия обесценилось далеко не все. Есть доступ в определенные сферы, есть возможность участия в межзвездных экспедициях, есть право на выбор планеты, есть власть, наконец, — все это не для всех. Всегда будет что-то, чего на всех не хватит. А мы, гетеры высшего класса, имеем многое, почти все. Благодаря таланту, конечно, — добавила она.

— Талант… — задумчиво повторил Женька.

— Обязательно талант, — сказала Ли убежденно. — Сегодня талант необходим в любом деле. Иначе просто не имеет смысла работать. Ведь мы работаем прежде всего для удовольствия. На всякой работе.

— И ты получаешь удовольствие от своей работы?

— К сожалению, не всегда. Последнее время все реже. Надоело, наверное. Социологи уверяют, что профессию надо менять минимум раза два-три в жизни, а некоторым и чаще. Мы все-таки очень долго живем. А потом с этой кротовской политикой в городе становится все меньше приличных людей и все больше каких-то отвратительных типов.

— А тебе не кажется, что это закономерно?

— Что именно?

— Что вокруг борделя собираются по преимуществу отвратительные типы. Понимаешь, я никогда не был против самой идеи проституции, как профессии, тем более в ее красивом древнегреческом варианте. Гетера, — произнес он с чувством, — звучит-то гордо как! Но так уж получалось всегда, да и сейчас, как видно, получается — ничего тут сибр не изменил — в борделях скапливалась вся грязь, вся нечисть, все подонки преступного мира. Почему это, Ли, почему?

— Зайчик, а ты становишься пессимистом. Ты видишь во всем плохое.

— Это ваш искусственный город делает меня таким, — мрачно пояснил Женька.

И понял вдруг, чего он хочет.

— Я хочу дождя, и леса с шумящими деревьями, и мокрой травы, и солнца, и пения птиц! Ли, я хочу на волю из-под этого колпака! Как вы живете здесь, Ли?!

— Успокойся, Зайчик, здесь все это есть. Ты просто плохо знаешь Норд.

— Где здесь? Под колпаком? — удивился Женька.

— Ну, да.

— А я настоящего хочу. Настоящего. Понимаешь?

— Понимаю. Мы же здесь небезвылазно торчим. И тебе за дождем придется поехать на юг. А вот солнце… Ты знаешь, какое сегодня число? Полярная ночь сегодня кончается.

7.15 по Гринвичу

Конрад подошел к столу и положил перед Кротовым оранжевую горошину.

— Что это? — спросил председатель.

— В некотором роде оранжит, — пояснил Конрад и добавил, — а теперь смотрите.

Горошина начала быстро расти и превратилась в сибр, который несколько раз на глазах у ошарашенной публики переменил свой внешний вид. Шейла вскочила и, охнув от боли, упала обратно в кресло. Альтер смотрел на Брусилова и улыбался одними глазами, боясь раньше времени выдать свою радость. Станский ничего не понимал, а Кротов, ставший белым, как молоко, произнес: