Тед Чан - Сборник “История твоей жизни”

Я ни капли не нервничаю. Честно говоря, я абсолютно спокоен, просто лежу на животе и дышу очень медленно. Спина онемела – мне сделали местную анестезию, а потом ввели гормон «К» в спинномозговой канал. Внутривенное введение не годится, поскольку гормон не проходит через гемато-энцефальный барьер. Это первая такая инъекция, которую я помню, хотя мне говорили, что уже делали две: одну – пока я был еще в коме, а вторую – когда пришел в сознание, но еще ничего не воспринимал.

Опять кошмары. Не очень страшные, но настолько странные, настолько поражают мозг, что я ничего в них не узнаю. Часто просыпаюсь с криком, размахивая руками в кровати. Но на этот раз я знаю, что все пройдет.

Теперь меня в больнице изучают несколько психологов. Интересно смотреть, как они анализируют мой интеллект. Один врач оценивает мои способности по составляющим, таким как приобретение знания, запоминание, активное применение запомненного и перенос его в другую область. Другой рассматривает мои способности в математических и логических рассуждениях, языковом общении и пространственном представлении.

Мне вспоминается учеба в колледже: там преподаватели тоже носились каждый со своей любимой теорией, подгоняя под нее факты. Сейчас врачи убеждают меня даже меньше, чем преподаватели в те времена: им нечему меня научить. Ни одна из их систем не помогает в анализе моих действий, поскольку у меня – нет смысла отрицать – все получается одинаково хорошо.

Если я изучаю новый класс уравнений, или грамматику иностранного языка, или работу машины – все складывается в образ, все элементы дополняют друг друга. И в каждом случае мне нет смысла запоминать правила и потом механически их применять. Нет, я воспринимаю сразу работу системы как целое, как сущность. Конечно, я вижу все подробности и каждый отдельный шаг, но на это уходит так мало усилий, что они почти что ощущаются интуитивно.

Пробивать систему защиты компьютера – дело весьма скучное. Я могу себе представить, как такая работа привлекает тех, кто не может не принять вызов своему уму, но ничего интеллектуально эстетического в ней нет. Это – как дергать подряд двери запертого дома, пока не найдешь дефектный замок. Полезные действия, но вряд ли интересные.

Попасть в закрытую базу ФСИЛ проще простого. Я повозился со стенным терминалом в коридоре больницы, запустив программу для посетителей, которая показывает планы зданий и где кого найти. Потом выломился из этой программы на системный уровень и написал программу-фальшивку, имитирующую экран запроса пароля при входе. А потом я просто отошел от терминала, и наконец кто-то из моих врачей подошел проверить какой-то свой файл. Моя фальшивка отказала в доступе по паролю и вывела истинный экран входа в систему. Докторша снова ввела свое имя и пароль, на этот раз успешно, но ее пароль уже был в моей фальшивке.

По учетной записи этой докторши я получил доступ к базе данных историй болезни ФСИЛ. В испытаниях первой фазы – на здоровых добровольцах – гормон эффекта не дал. А вот идущая сейчас вторая фаза – это совсем другое дело. Вот еженедельные отчеты по восьмидесяти двум пациентам. Каждый обозначен своим кодовым номером, все получали лечение гормоном «К»; в основном это те, кто перенес инсульт или страдает болезнью Альцгеймера; еще несколько коматозников. Последние отчеты подтвердили мою гипотезу: у больных с наиболее обширными повреждениями отмечалось наибольшее увеличение интеллекта. ПЭТ подтверждает усиленный метаболизм мозговой ткани.

Почему же исследования на животных не дали прецедента? Я думаю, здесь по аналогии можно вспомнить понятие критической массы. У животных число синапсов ниже некоего критического порога; мозг их способен лишь к зачаткам абстракции, и дополнительные синапсы ему ничего не дают. Люди этот критический порог превышают. Их мозг поддерживает полное самосознание, и – как показывают эти отчеты – они используют новые синапсы на полную мощность.

Наибольший интерес вызывают записи о новых начавшихся исследованиях на нескольких добровольцах. Действительно, дополнительные инъекции гормона еще увеличивают интеллект, но снова в зависимости от исходных повреждений. Пациенты с микроинсультами даже не доросли до уровня гениев. Пациенты с обширными повреждениями ушли гораздо дальше.

Из пациентов, в начале лечения находящихся в глубокой коме, я – единственный пока что, получивший третью инъекцию. У меня больше новых синапсов, чем у кого-либо из моих предшественников по изучению, и насколько может повыситься у меня интеллект – вопрос открытый. При этой мысли у меня сильнее бьется сердце.

Идет неделя за неделей, и мне все скучней становятся игры с врачами. Они со мной обращаются, будто я просто какой-то весьма эрудированный идиот: пациент, проявляющий признаки высокого интеллекта, но все равно не более чем пациент. Для неврологов я только источник скенограмм ПЭТ и некоторое хранилище спинномозговой жидкости. Психологи имеют возможность кое о чем догадаться относительно моего мышления по беседам со мной, но не в состоянии избавиться от предвзятого представления обо мне как о человеке, ухватившем кусок не по зубам: обычный человек, который не может оценить свалившийся на него дар.

На самом деле это врачи не могут оценить, что происходит. Они уверены, что способность человека действовать в реальном мире не может быть повышена лекарством, а мои способности существуют лишь по искусственной мерке тестов интеллекта; значит, они зря тратят свое время. Но эта мерка не только не естественна: она еще и слишком коротка – мои постоянно идеальные оценки по тестам ничего врачам не говорят, поскольку на столь далеком участке гауссовой кривой сравнивать уже не с чем.

Конечно, результаты тестов улавливают лишь тень того, что происходит на самом деле. Если бы врачи только могли посмотреть, что делается у меня в голове, сколько я сейчас улавливаю того, что раньше пропускал, сколько применений могу найти для этой информации. Мой интеллект – совсем не лабораторный феномен, он практичен и действенен. С моей почти абсолютной памятью и способностью сопоставлять я оцениваю любую ситуацию немедленно и выбираю способ действий, оптимальный для меня; нерешительности я не знаю. Только теоретические вопросы могут составить трудность.

Что бы я ни изучал, я вижу всю систему. Я вижу гештальт, мелодию в нотах, во всем: в математике и науках о природе, в живописи и музыке, в психологии и социологии. Читая тексты, я вижу только, как авторы топают от точки к точке, нашаривая ощупью связи, которых не в состоянии выявить. Они как толпа, не умеющая читать ноты, которая пялится на партитуру сонаты Баха, пытаясь объяснить, как ноты вытекают друг из друга.