Марина Золотаревская - Король Завидий

Король уже заметил, что на стенах камеры белеют строчки: где одна, где две, где целые столбцы; некоторые зачёркнуты до полной неразборчивости, другие обведены кружком…

— Тут большей частью пустяки — черновики, — объяснил поэт. — Потом просмотришь. Ты лучше сюда взгляни. Только что завершил…

Он указал на дальнюю стену, где было начертано одно-единственное стихотворение.

Зариций подошёл и прочёл. В стихотворении было двенадцать строк, и каждая разила наповал.

— Ты… ты сочинил это здесь? — ахнул он.

— А что было делать, если сочинялось именно здесь, — отвечал Шмель. — Грешен, стены исцарапал. Казённое имущество вволю попортил. Ну кто же виноват, что у меня оказалось столь острое перо!

И поэт подкинул на ладони маленькую белую косточку.

— Как же он промахнулся… — промолвил король.

— Кто?..

— Мой покойный приятель… Не суть важно. — Зариций махнул рукой. — Прочти-ка это вслух.

— Изволь…

Выслушав, король прошептал, обращаясь скорее к самому себе:

— Я запомнил всё…

Ненадолго он умолк, а потом вымолвил через силу:

— Это стихотворение гениально.

— Рад слышать, — хмыкнул поэт.

— Да, гениально, — закричал король, — но неужели ты рассчитывал, что оно увидит свет? На что ты надеялся? На мою смерть? На государственный переворот? На чудо?

— Неплохие варианты развития событий, — дерзко отвечал Шмель. — Но я надеялся совсем на другое. На то, что мне удастся найти верные слова. Похоже, что получилось.

— Ну, хорошо. Нашёл ты верные слова, перелил в них душу. А если я сейчас прикажу, скажем, тебя казнить?

— Казнь в знак признания! — воскликнул поэт почти весело. — А что потом?

— А потом я пришлю сюда маляра…

— Cмотри, — поостерёг короля поэт, — как бы маляр не оказался бывшим литературным критиком. Нынче у нас в государстве это ох как возможно!

— Я выберу такого, — посулил Зариций, — который не знает даже азбуки! Краска покроет все верные слова вместе с черновиками, и конец твоему бессмертному творению!

— Как не так! — засмеялся Шмель. — Чтобы покончить с ним, тебе придётся покончить с собой.

— Что?

— Навряд маляр сумеет закрасить краской твою память. Или купоросом вытравить из неё мои стихи. Ты их запомнил. Значит, они будут жить по крайней мере столько, сколько ты сам. А главное…

Поэт подошёл к монарху вплотную, глянул ему в глаза и негромко спросил:

— Ты уверен, государь, что никогда не прочтёшь эти строчки вслух? Во сне? Во хмелю? В предсмерном бреду?

Зариций отшатнулся, и не молвив не слова, бросился вон.

Сейчас охрана изумилась ещё сильнее: его величество выбежал, спотыкаясь, с трудом задвинул засов на двери и привалился к ней, будто его не держали ноги. Так простоял он целую минуту, потом выпрямился и подошёл к третьей камере.

Тут ему представилось, что обитатель — тот самый стратег-самородок — наверняка разработал за этот год какой-нибудь гениальный план военных укреплений. Три стены покрыты набросками этого плана, а на четвёртой начертан только что доработанный окончательный вариант, и автор, любуясь, стоит рядом.

Входя, Зариций заранее стиснул зубы.

Однако мутно-синяя краска стен оказалась нетронутой. Узник сидел на тюфяке, спиной к двери, и даже не заметил прихода короля. Не успел тот переступить порог, как услышал:

— Го-ол!

«Сей уж точно рехнулся!» — злорадно подумал король.

И сразу же увидел, что ошибся.

На полу камеры действительно шла игра в футбол — правда, не совсем обычный.

Во-первых, вместо спортивной формы один из игроков был одет в солдатские штаны и рубаху, а другой, его соперник — в серый мех.

Во-вторых, сей соперник являл собой средних размеров крысу.

И в-третьих, спортивный инвентарь тоже имел непривычный вид. Две пары маленьких хлебных шариков обозначали ворота, а третий, побольше, служил мячом; как раз в настоящий момент крыса покатила его передними лапками прямо к воротцам соперника. Пару раз человек отбил хлебный мячик лёгким щелчком, а затем то ли зазевался, то ли поддался. Вот крыса толкнула мячик носом…

— Го-ол! — снова воскликнул человек с такой гордостью, будто он не пропустил этот гол, а наоборот, забил. — Ничья! Один-один! Ну поди, поди сюда, хорошая моя, спинку тебе почешу… Сырком, сырком бы тебя побаловал, — приговаривал он, поглаживая зверька, — да сама понимаешь где ж его взять, коли паёк завсегда одинаковый…

Тут крыса вдруг тревожно пискнула и встала столбиком.

— Ты что? — спросил узник, и скосив глаза, увидел в двух шагах от себя королевские сапоги.

Подхватив крысу одной рукой, солдат неловко поднялся.

— Здравия желаю, ваше величество, — сказал он просто.

Но его величество онемел от изумления и только переводил взгляд с грызуна на человека.

Этот узник так же отощал, как двое других, однако выглядел поопрятнее. Рубаха на нём (солдатский мундир, аккуратно сложенный, лежал в изголовье тюфяка) оказалась довольно чистой. Никак, он стирал её водой, подаваемой для питья? Отросшие волосы солдата были заплетены в косицу и перевязаны ниткой, длинные усы подкручены, даже борода приглажена.

Крыса с виду ничем не отличалась от своих бесчисленных сородичей, кроме белого пятнышка на грудке. Сейчас она сидела на запястье человека, будто ловчий сокол.

Зариций, обретя дар речи, даже забыл пригрозить узнику своей охраной и произнёс лишь одно слово:

— Откуда?…

Однопят понял и охотно обьяснил:

— Она сама сюда пожаловала.

Он указал на стену. Да, там всё-таки имелась одна отметина — небольшая дыра над самым полом.

— Ход прогрызла, — продолжал солдат. — Зубы-то у ихнего брата что сталь. Ну, и я ей подмог, стенку подковырял со своей стороны…

— Косточкой? — догадался король.

— Так точно.

— Какого же он свалял дурака… — пробормотал король.

— Кто? — удивился Однопят.

— Мой покойный друг… Ладно, чёрт с ним. Как ты сумел выдрессировать эту тварь?

— Тварь-то добрая, — отвечал узник сухо. — И умная. Её так и звать — Умница…

— А она об этом знает?

— Умница, — со всей серьёзностью обратился Однопят к своей крысе, — ну-ка, приведи себя в порядок, ведь к нам пришли!

И та принялась усердно умывать мордочку.

— Видите, государь, она всё понимает!

Зариций, сам не зная почему, протянул руку к зверьку. Крыса обнюхала его тонкие пальцы.

В глазах у короля мелькнуло что-то такое, отчего солдату вдруг стало его ужасно жалко.

— Погладьте, погладьте её, ваше величество, — предложил он.