Яна Дубинянская - H2O

«Ты, похоже, и сам так считаешь?»

«Как тебе сказать… Я оставался в диспетчерской. От меня многое зависело».

«Не думаю. Это море, Олег. Оно не прощает».

«Где-то я уже нечто подобное слышал».

«Не начинай. Службистам тоже иногда выгодно говорить правду, а информация у них, как правило, достоверная. И потом, мне сказала Ильма. Ей-то ты веришь?»

«Ей верю. Правда, не понимаю, почему. Кто она вообще такая?»

«Олег, я хотела тебе… Н-не знаю. Я забыла спросить. Но она точно не отсюда. Не из людей».

«Я догадался».

«Что ты собираешься теперь делать?»

«Примерно то же, что и ты. Вернусь домой, в поселок. Пешком, как получится. Надеюсь, вдвоем с Женькой, если сумею его уговорить. И будем как-то обустраивать нашу жизнь. Снова, с начала».

«Как вы все-таки похожи…»

«С кем?»

«Неважно. Знаешь, что я сейчас подумала? Нам же с тобой идти по встречным направлениям. И ты, наверное, тоже пойдешь вдоль моря, по побережью… слушай, давай договоримся, Олег».

«Да?»

«Если мы вдруг встретимся, не надо останавливаться, поздороваемся на ходу, и все. Это же все равно ничего не значит. Хорошо?»

«Как скажешь».

…Когда солнце уже перескользило через голову и зависло над верхушками деревьев, освещая пролонгированный северный вечер, когда позади остались и шаткие скалы, зияющие свежими разломами, и бурелом помятого леса, и несколько разбитых вдребезги куполов разрушенных в руины комбинатов, и голая набережная испуганного, затаившегося города, — они, конечно, встретились. Олег шагал хмуро и широко, расправив плечи, оттянутые лямками здоровенного рюкзака: всегда он у нас был хозяйственный, впрочем, нет, не всегда и уж точно не у нас. Следом шел Женька, тоже с рюкзаком, высоко вскинув подбородок, перечеркнутый свежей ссадиной, всем своим видом выражая несогласие, независимость, свободу.

Анна сглотнула, подобралась — не замедлять и не ускорять шагов — и, когда их осталось не больше четырех-пяти, вскинула раскрытую ладонь в ритуальном, ничего не означающем приветственном жесте. Женька улыбнулся и помахал в ответ. Олег смотрел прямо перед собой, так он и прошел мимо, лишь в последний момент случайно скользнув взглядом по ее лицу.

Скорее всего, потом он обернулся вслед этому мимолетному зрительному впечатлению. Наверное. Мы оборачиваться не стали.

Солнце опускалось медленно, казалось, будто оно и вовсе висит неподвижно, предвосхищая белые ночи. Но движение все-таки было, и вот уже лучи ослепительно прорываются сквозь решетку переплетенных ветвей на верхушках крон весеннего леса. Анна щурилась против солнца, и черная древесная решетка двоилась, троилась, окрашивалась в яркие кислотные цвета. А потом, стоило отвести глаза, отпечатывалась на поверхности моря, заключая его в иллюзорную тюрьму.

Морю все равно. Морю не нужны такие странные и непостижимые вещи, как свобода. И его правоту никто не возьмется оспаривать.

Кажется, прикинула Анна, мы уже примерно поравнялись с базой в лесу. До нашего дома осталось… его уже было бы видно отсюда, если б не вон тот мыс, разительно изменивший очертания за минувшую ночь. К вечеру дойдем.

Здесь, на севере, очень длинные вечера весной.

(за скобками)

За окном электрички мелькали столбы и провода, и серое небо, и голые деревья, на их ветвях кое-где трепыхались выцветшие ленточки не понять какого изначального цвета. Татьяна прижалась лбом ко вздрагивающему стеклу, и ненужная, лишняя челка тут же полезла в глаза. Голова была странно легкой, будто полупустой, выпотрошенной, не своей. Что уже не имело никакого значения. Все важное и ценное кончилось. Бесповоротно, навсегда.

Ее бегство было ничуть не более бессмысленным, чем все прочие варианты, В конце концов, и Виктор… не то чтобы бежал, просто удачно оказался в нужный момент за границей, а еще раньше отправил туда Оксану — значит, не верил, значит, знал. Впрочем, им как раз не позавидуешь. Там, за границей, тоже творится сейчас неизвестно что, а у них будет ребенок. Уже совсем скоро.

Олег погиб. Трамвайные рельсы, дождь, мертвенное лицо в свете салатового фонаря: «Значит, долго буду жить». Не будет, она понимала еще тогда. Он до последнего пытался предотвратить самое страшное, а это несовместимо с долгой жизнью. Равно как и безнадежно. Самое страшное все равно произошло, нивелировав все, включая его смерть.

Об остальных ей было известно отрывочно, недостоверно, неточно. Гию никто не видел с того самого дня, ни живым, ни мертвым. Один из близнецов арестован в штабе, другому вроде бы удалось скрыться. А Женька…

Не надо. И дело не в том, что ему уже ничем не поможешь. Даже если (как она стремилась в первые дни, отчаянно вырываясь из дому, из цепких родительских рук) быть рядом, сидеть на одной скамье с ним на закрытом судебном процессе, принять ту же самую кару. Дело в том, что ему это не просто не нужно — абсолютно, космически безразлично.

Потому что рухнуло все. Из конструкции мира выдернули несущий стержень, уничтожили в пыль то, что казалось неоспоримым и главным. Никогда больше никто из них не сможет произнести это слово — свобода — наполнив его прежним значением и смыслом, очистив от грязи, лжи и крови. Это невозможно. Никогда.

Вагон тряхнуло, Татьяна чувствительно ударилась головой о стекло, и вдруг электричка встала. За окном сквозь голые деревья вдоль насыпи виднелось серое поле, поросшее жухлой стерней, и еще одна лесопосадка на горизонте. И ничего больше.

Вокруг постепенно, как собирается дождь, нарастали ропот, недоумение, перекрестное выяснение обстоятельств и наконец упали громкие капли коллективного возмущения. Татьяна обернулась от окна и впервые за всю поездку увидела своих попутчиков: какие-то агрессивные старухи с корзинами и узлами, небритые и нетрезвые мужики в залепленных грязью сапогах, хищная стая курящей гоповатой молодежи, — ни одного человеческого лица. Ради чего, ради кого все было? Впрочем, по большому счету и это неважно тоже.

По вагону шел кондуктор, его хватали за рукава, пытались остановить, осыпали ругательствами и вопросами. Предусмотрительно дойдя до выхода в тамбур, он остановился в проеме и раздельно, с ноткой издевательского превосходства сообщил:

— Электропоезд дальше не пойдет. Просьба очистить вагон, — и скрылся за мутной створкой, не дожидаясь реакции пассажиров.

Татьяна встала сразу. Боком протиснулась между скамейками, цепляясь спортивной сумкой за чьи-то брезентовые рюкзаки и плетеные корзины. Вокруг орали на множество хриплых и визгливых нестройных голосов, отказывались выходить, предлагали отметелить кондуктора или машиниста, высказывались непечатно о происходящем в стране, обвиняя во всем, разумеется, «этих салатовых». Как бессмысленно, как противно. Она добралась, наконец, до тамбура, распахнула дверцу и вдохнула невероятно чистый после спертой духоты вагона, влажный воздух, пахнущий прелой листвой.