Песах Амнуэль - Сегодня, завтра и всегда

Бунин говорил потом, что перестал ощущать свое тело. В музыке звучали разом все симфонии Бетховена, его любимые симфонии, все песни Брайтона, его любимые песни, вся музыка, которую он когда-либо слышал, звучала в его ушах, глазах, пальцах, во всем теле. Удивительнее всего, что он мог думать о чем угодно, мысли не рассеивались, напротив, музыка будто кристаллизовала их. Именно в эти мгновения Бунин решил сложный экологический парадокс Регула-3, с которым возился давно и из-за которого одно время даже не хотел лететь на Орестею.

Неожиданно Бунин увидел, что их группа окружена. Кольцо орестеан смыкалось. Бунин — это была уже третья параллельная мысль — заметил в руке у каждого аборигена небольшой подковообразный предмет. Назначение его Бунин уже знал — это было мощное искровое устройство, орестеане расплавляли с его помощью твердые скальные породы. «Зачем? — мелькнула мысль. — Форма проявления любознательности? Как у детей — сломать и посмотреть?» Раструбы резаков медленно поднимались. «Свой пистолет тогда Евгений, не переставая наступать, стал первый тихо подымать». Бунин не мог вспомнить, откуда эти неожиданно возникшие в сознании строки, и это мучило его почему-то больше, чем скорая гибель. Но вместо «Онегин выстрелил» прозвучал чей-то пронзительный крик, и все кончилось. Орестеане опустили резаки, круг распался, и они занялись каждый своим делом. Будто и не было ничего. И музыка смолкла — начисто, как отрезанная.

Бунин сразу увидел Стебелева. Командир лежал, раскинув руки, без шлема, лицо его посинело в отравленной атмосфере Орестеи, последние мгновения «прочного» капитана были мучительны. Но на скафандре не оказалось повреждений, и это означало…

Что это означало, они решили потом, на «Соболеве», составляя заключение о смерти. Судя по всему, командир в минуту душевного потрясения, вызванного музыкой «Складов Гобсека», выключил обе системы блокировки и откинул шлем. Так показала экспертиза. Стебелев знал, что отравление и удушье наступят сразу, но звуки песчаного органа влияли на людей по-разному. Бунин слышал всю музыку мира, Туркенич — просто шум, завораживающий и усыпляющий, Каперин — голоса знакомых и незнакомых людей. А Стебелев?

Так на Орестее появился первый памятник Сейчас их тридцать шесть. Тридцать шесть человек оставили жизни на этой планете. Ни одной из планет

— даже самым буйным — земляне не платили такой дани.

Тридцать три человека погибли от рук аборигенов. Метод у этих безмозглых, но будто бы разумных созданий был один — выманить человека поближе к «Складам Гобсека», парализовать музыкой волю. И проанатомировать.

Только двое погибли из-за собственной неосторожности. Планетологи Моралес и Ляхницкий возвращались на базу после разведки на плоскогорье Тяна. Летели медленно — на каждом боте стояли ограничители скорости. В это время в ста семнадцати километрах западнее маршрута подал сигнал бедствия маяк. Телеобзор показал: аборигены пытались опрокинуть врытую в почву конструкцию. Не из любопытства — просто маяк, стоявший на окраине поселка, оказался на пути траншеи, которую они рыли. Можно было успеть спасти оборудование, если, конечно, увеличить скорость полета. И Моралес отключил ограничитель. Электрическая активность атмосферы в тот день не превышала допустимых границ, и потому разряд последовал как гром с ясного неба. От бота осталась груда оплавленного металла. С тех пор ограничители скорости ставили без возможности отключения, и ни одно транспортное средство на Орестее не могло развивать скорость больше восьмидесяти километров в час…

Когда Комитет решил обратиться к Арсенину, ситуация на Орестее была критической. Контакт зашел в тупик. Более того, за десять лет не удалось выяснить, как все же орестеане умудряются мыслить и мыслят ли вообще.

Дело было перед премьерой, работа не клеилась — ставили «Клеопатру» Трондхейма, и Арсенин никак не мог вжиться в образ Антония. Он смотрел книгофильм Кравцова, но думал об Антонии. Оживился, только когда услышал музыку «Складов Гобсека». Вслушивался старательно, профессионально, но не услышал ничего. Гул, и только. И этой потерянной, неуслышанной музыки Арсенину было почему-то жаль больше, чем всех погибших.

«Надо лететь», — подумал Арсенин. Он хотел на Орестею, чтобы услышать самому. Все остальное — контакт с Гребницким, изучение орестеан — казалось второстепенным, вынужденной платой за предстоящее удовольствие. Он никому не сказал об этих своих мыслях. Изучил все материалы по Орестее, многого не понимая, с единственной целью вдолбить их в мозг Гребницкого. Между делом спел премьеру «Клеопатры», спел без вдохновения, и критики это заметили, но отнеслись снисходительно — все знали об экспедиции.

На связь с Гребницким Арсенин вышел уже в полете. Сейчас это получалось значительно легче, чем прежде, — без гипнотерапии, без препаратов, доводивших мозг до стрессового состояния. За час трансляции Арсенин успел втиснуть в мозг Гребницкого почти все, что сам знал об Орестее. Ждал обычной заинтересованности, но Вадим почему-то вел себя скованно. Лишь вернувшись в свой век, в каюту на борту звездолета «Жаворонок», Арсенин понял, почему был пассивен Гребницкий. Он почувствовал неожиданную сильную боль в горле, в висках стучало, ощущение было никогда не испытанным и потому вдвойне неприятным. Арсенин пожаловался на недомогание милейшему человеку Коробкину, врачу экспедиции. Коробкин все знал, и хандру Арсенина определил сразу.

— Грипп, — сказал он.

— Что? — изумился Арсенин. — Грипп на корабле? В наше время?

— Думаю, что не в наше, — задумчиво сказал Коробкин. — Да и не грипп это в полном смысле…

— Вы хотите сказать…

— Представьте себе, Андрей. Вы заразились от вашего Гребницкого.

— Вневременная передача вирусов?!

— В вашем организме нет болезнетворных вирусов. Все это следствие внушения. Вы будете здоровы через пять минут после сеанса самогипноза.

Когда пять минут миновали и боль сняло как рукой, Арсенин спросил:

— А если бы Гребницкий умирал от рака? Или во время сеанса попал под колеса автомобиля?

— У вас, вероятно, был бы шок, — подумав, ответил Коробкин.

— Но я не умер бы?

— Что вы, Андрей! Правда, ощущение было бы не из приятных, я думаю…

Он ушел, и Арсенин почувствовал, что врач принял все гораздо серьезнее, чем старался показать. Спал Арсенин плохо, ему снился Антоний, умирающий от ветрянки. На следующее утро вместо сеанса связи с Гребницким были назначены медицинские испытания.

С точки зрения Арсенина, тревога была напрасной, едва он понял, что заболеть по-настоящему не сможет. Сеансе Гребницким в конце концов разрешили, но под пристальным надзором врачей. На этот раз не возникло никаких неприятных ощущений, но в конце сеанса Арсенина обожгло неожиданное предчувствие близкой опасности. Он не мог понять, откуда исходит это предчувствие, но как-то оно было связано с Гребницким.