Евгений Касьяненко - Особая зона

– А что, двери нигде не запирают?

– Не принято. К тоже же, в каждом номере есть небольшой сейф. Для личных документов, например. Гляньте в шкаф. Они обычно стоят там.

Я заглянул и увидел там… большой тяжелённый с виду сейф. Гоша тоже удивился, потом понял:

– Наверное, хозяйке разрешено работать с секретными документами дома. Первый раз такое чудо вижу. Обычно сейфы можно подмышкой унести.

В третью комнату Гошу сначала долго стучал, пояснив мне:

– Там живёт лучший на острове учёный, инвалид-колясочник и туговат на ухо. Он почти всегда дома.

– А почему он живёт в женском общежитии?

– Разве не понятно? Женщины куда как заботливее нас, мужиков. У них над ним постоянное шефство.

Наконец нам ответили:

– Войдите.

Номер, в отличие от двух предыдущих, состоял из двух комнат. В одной из комнат сидел в инвалидном кресле очень древний старик и разговаривал…с телевизором на полстены. Я не сразу понял, что это не телевизор, а монитор, и учёный беседует по скайпу.

– Лёва, – капризным голосом тянул учёный. – Мы же договорились, что прибор мне нужен ещё…в прошлом месяце. Мне самому в правительство позвонить?

– Ну, что вы, Соломон Израилевич, сами все решим. – Впервые я услышал, что Давидян к кому-то обратился на вы.

– Быстрее, быстрее, – учёный отключил монитор. Впрочем, наверняка это был не скайп через интернет, а какая-то внутренняя связь в посёлке.

– Что у тебя? – спросил он у Гоши, игнорируя моё присутствие.

– Вы просили заменить у вас душевую кабинку. Пришёл снять размеры.

– Не заменить, а снести её к чертовой матери. Поставишь там ванну. Девчата теперь сами купать меня будут. Как кобель, я им уже не страшен. Иди, кофе свари, Гоша. У меня «птичье молоко» есть. Из самой столицы. А у тебя ко мне что? – спросил он меня. – Или ты на подхвате у Гоши?

– Я редактор новой газеты коммуны.

– Здесь разговаривать с тобой не буду. – Сразу решил Соломон Израилевич. – Здесь я жалкий и немощный. А вот в четверг отвезут меня в «шарашку», там и поговорим. Придёшь в четверг к одиннадцати.

– «Шарашка» – это производственный корпус? А в той, настоящей «шарашке» приходилось работать, Соломон Израилевич?

– А то. Только врут все про неё сегодня. Берия с нас пылинки сдувал. Сплошной санаторий, почище острова.

– Это просто у вас тогда член стоял, Соломон Израилевич, – откликнулся из другой комнаты Гоша.

– А ты не подслушивай, – захехекал старик. – Молод ещё. Вези меня на кухню, редактор. Что-то аккумулятор стал на моей коляске барахлить.

– Так мы его мигом заменим, – сказал Гоша. – Сегодня и заменю.

Чувствовалось, что он во всем готов угодить старику.

«Кухня» у учёного скорее напоминала маленький конференц-зал. За большим столом могли проводить совещание дюжина человек. В стороне стояла электрическая плита и допотопный пузатый буфет тридцатых годов прошлого столетия.

– Ну, и как вам наш «кибуц»? – спросил учёный.

– Пока всё нравится. Всё. Не знаю к чему и придраться. Для журналиста это очень плохо.

Учёный снова стал хехекать.

Первая моя неделя работы в коммуне прошла в усердных трудах. Спал я, как в лучшие времена, очень мало, хотя диктатор оказался прав – уже в первый день образовалась мощная редколлегия газеты из людей пишущих, фотографирующих и рисующих. Среди них были и настоящие таланты, и просто очень интеллигентные люди, которым можно поручить составить материал на любую тему.

Первый номер газеты был воспринят на ура и мой авторитет сразу вырос. Было заявлено, что на ближайшей сессии меня почти наверняка кооптируют в Верховный Совет коммуны, так как «редактор должен в нем быть по должности», должен знать обо всем, что происходит в посёлке.

Правда, популярность газеты имела и негативную для меня сторону. Я мигом приобрёл такое количество недоброжелателей, как, наверное, никто в коммуне, исключая разве что диктатора. И только потому, что отказывался печатать «твори» некоторых авторов.

Удивительное дело – сколько же на белом свете существует людей, которые уверены: если уж они талантливы в своей области знаний, то талантливы во всем. И приходилось доказывать гениальному, без всякого преувеличения, физику, что над его банальными рифмами, типа «розы-морозы», смеялся ещё Пушкин, а его «глубочайшее» философское эссе точь-в-точь повторяет мысли, высказанные на египетской табличке в четвёртом тысячелетии до нашей эры.

С чем-то подобным я уже сталкивался в девяностые годы, когда от безденежья стал работать в одном крохотном издательстве. Мы печатали книги самодеятельных авторов на их же деньги, и никто бы не возражал, если литературное качество этих книг оказалось не очень высоким. Однако, однажды к нам обратился известный в городе хирург, профессор, и я счел для себя зазорным издать его книгу спустя рукава. Несколько ночей я просидел над его весьма неплохими стихотворениями и эссе, шлифуя их, убирая почти неизбежные и, как правило, невидимые для самих авторов логические нестыковки в текстах. Наконец, очень довольный проделанной работой, пришёл с поправленным текстом к профессору.

Меня ждал ледяной душ. Профессор вообще отказался читать правку, заявив, что книга должна быть издана так, как она написана. Даже против исправления очевидных описок он яростно возражал. Было несколько забавно наблюдать, как этот, безусловно, неглупый человек с лёгкостью определил себя на место господа бога, одновременно в поэзии и философии. У профессора никак не укладывалось в голове, что восторженные оценки его литературного творчества со стороны его же пациентов, связаны с репутацией хорошего хирурга, а не поэта.

И ещё. Тогда я впервые почувствовал на себе, что такое классовое общество, когда статус человека определяется не его умением делать ту или иную работу, а тем, сколько он стоит. Профессор безусловно процветал при новом общественном строе в стране, его умение копаться в человеческих органах по-прежнему высоко ценилось (буквально, в рублях и долларах), я же, уйдя из своей проституирующей газеты, потерял одновременно и свой статус, хотя полагал, что он всегда со мной. И профессор, внешне ведя себя вполне корректно, и не собирался скрывать, что относится к литературному редактору, как к…сантехнику, вызванному починить кран в его квартире.

Впрочем, здесь в поселке все проходило иначе. Хамы в коммуне просто не выживали. И академик Соломон Израилевич Гурвич относился с трогательной отцовской любовью к сантехнику Гоше не только потому, что сам был замечательным человеком, но и потому, что знал: от Гоши и ему подобных людей напрямую зависит его, инвалида, жизнь в коммуне.