Александр Етоев - Пришельцы с несчастливыми именами

Ряды фигур не кончались. Время от времени в воздухе раздавался негромкий пердящий звук, и там, откуда он шел, пыль закручивалась в маленький смерч и в смерче появлялась фигура. Почти тотчас же следом появлялась и пара. Они то падали вниз, чтобы занять положенное человекоместо, то пропадали в тумане, когда парников оживляли для отправки по месту вызова. Несколько раз пылевые столбы с фантомами появлялись вблизи меня, и я даже мог успеть добежать, но что-то меня удерживало. Не страх. Ожидание чего-то, чего я выразить словами не мог, предчувствие приближения к разгадке, от которой, может быть, зависела жизнь, может быть, наши судьбы (моя и беглянки).

Однообразные позы стойких оловянных солдатиков, выстроившихся по линиям в ряд, напомнили мне давнее детское развлечение. Если костяшки домино выставить в одну длинную очередь и крайнюю легонько толкнуть, все они повалятся с замечательным стрекотом, словно заработала бабушкина машинка «Зингер» или стрекозиное войско выступило в поход на врага.

Попробовать? Подойдя к ближайшему пáрнику – это был щекастый субъект, похожий на князя Меньшикова, – я тронул его за плечо. Тот тронуть дал. Тогда я его как бы случайно качнул. Он подался. Я качнул сильнее, готовый в любой момент отпрыгнуть в сторону и бежать. Очень уж все это напоминало сцену свержения кумиров. Пáрник был тяжелый, как каменная половецкая баба. Он падал медленно, нехотя. Большой желтокожий кулак, прижатый к серой штанине, смотрел на меня с угрозой: «Ужо тебе, Галиматов!»

Физика победила мистику. Машина «домино» заработала. Они падали один на другого, передавая эстафету падений все дальше и дальше, и скоро я перестал различать мелькающие вдали фигуры. И шум делался тише, но даже когда расстояние положило зренью предел, в ушах еще долго стоял гулкий каменный грохот.

Игра в Алкивиада понравилась. Я двигался вдоль шеренг и, уже не примериваясь, без раскачки, толкал и долго смотрел, как катится по ряду волна. Сколько я положил тысяч – одному Богу известно. Должно быть, немало. Руки и плечи устали, натруженные ладони горели, от мельканья зарябило в глазах. Я толкнул еще ряда четыре, и пар из меня вышел. С полчаса я сидел в тишине и ждал, когда успокоится сердце. За мной далеко-далеко тянулись усеянные пáрниками поля. Над полями висели мутные пылевые тучи.

И вдруг я услышал гул. Сначала тихий, приглушенный, как отдаленные громовые раскаты, он делался все ощутимей, нарастал, брал на испуг. Причина его была скрыта туманом и расстоянием. Я поднялся, не зная, что делать. Бежать? Но куда бежать? Разве что спрятаться, затесавшись между каменных пугал. Но спрятаться я не успел.

Прятаться было не нужно. Грохоча и давя друг друга, издалека в моем направлении заваливался ближайший ряд. Когда последний (а для меня первый) из п'арников упал, выдавленный в проход соседом, до ума дошло, наконец, что не одному мне в этом сонном царстве пришла в голову мысль – сыграть пугалами в домино. Где-то там в другой бесконечности шел по проходу такой же Тринадцатый номер и мыслил моими мыслями. Гул повторился. Новый чугунный шар покатился по бесконечному желобу. И скоро очередной ряд лег, протянувши ноги. И еще. И еще. Потом гул затих. Наверное, мой товарищ устал. Наверное, сидит в тишине и ждет, когда успокоится сердце. Что ж. Пришел мой черед. Я сменил его на посту и, бодро напевая «Дубинушку», толкал, работал руками, сшибая за рядом ряд.

Время полетело, как ветер. В моем безумии появился смысл. Я уже пожалел, что не начал крушить кумиров с того момента, как проник в это коммунальное стойло. И где-то там позади меня остались стоять на приколе мои любимчики с выключенными на время мозгами. Работая, я не забывал посматривать на туманные облака, но смерчей не заметил ни разу. Наверное, в материализации парников настал обеденный перерыв.

Так мы вкалывали по очереди – то я, то мой неведомый сменщик. А в один из трудовых перекуров, я почувствовал спиной холодок. По проходу дуло. Раньше я сквозняка не чувствовал. «Ага, – я смахнул с подбородка пот. – Кажется, близко выход.» И действительно, вдалеке белела одинокая точка. Я толкнул еще один ряд, чтобы не чувствовать угрызений совести, и рысцой побежал на маяк.

Точечка впереди тоже не стояла на месте. Она подпрыгивала, как мячик, раскачивалась и заметно увеличивалась в размерах. Минут через десять бега в непоседливом светлом пятне стали проявляться признаки бегущего человека.

Навстречу мне бежал человек. Белела его рубаха, голова моталась из стороны в сторону, а черты лица были смазаны расстоянием, которое нас разделяло.

Я невольно замедлил бег, ощутив нормальную человеческую неловкость. Еще бы. Бежит себе человек. Бежит спокойно, в белой рубахе. А тут навстречу ему несется взмыленная незнакомая рожа. Почем бегущему человеку знать, что рожа принадлежит А.Ф.Галиматову, что Галиматов этот по натуре не агрессивен, без повода на людей не бросается, хотя и считается бомж.

Наверное, и у того, который бежал навстречу, возникли сходные причины притормозить. Он побежал медленно, потом еще медленнее, потом остановился на месте и замер.

Челюсть у человека отвисла, глаза полезли на лоб. Он стоял и не знал – сон ему снится, или он добегался до галлюцинаций, или в самом воздухе фантомохранилища рассеяны микробы болезни, и его пора забирать отсюда и прямиком отправлять на Пряжку.

Он видел во мне себя. То есть это я видел себя в нем – с такой же отвислой челюстью, похожей на оторванную подошву, с редкими сточенными зубами, в рубахе капитулянтского цвета и в заигранной сучьей жизнью полинялой гармони штанов.

Про зеркало я подумал тогда, когда скреб на губе щетину, и мой близнец впереди, как и я – яростно и жестоко, – заработал пятипалой скребницей.

Мы стали сходиться, словно соперники на дуэли. Ступая неспешно, но твердо, сосредоточенно считая шаги и бросая один другому кислые настороженные улыбки. Первый выстрел достался ему. Он целился спустя рукава и, наконец, выстрелил.

– Сдается мне, Галиматов, ты, как был всегда прощелыгой, так прощелыгой и помрешь.

– Это почему? – Я выпятил костистую грудь.

Нахал мне ответил:

– Вот ты потел, кряхтел, а посмотри, Сизиф Федорович, на результат своего труда.

Я посмотрел вперед за его плечи. Там белели, желтели, скалились неподвижные лица парников. Их фигуры стояли ровно, сверяясь с невидимой вертикалью, и так – за рядами ряды, исчезая в складках тумана. Я обернулся. Все фигуры, которые я с потом и ломотой в суставах повалил одну на другую, стояли как ни в чем не бывало – затылок в затылок, пятки вместе, плечи развернуты. Ни дать ни взять – царство идеальных коммунистических отношений, о котором радели умнейшие умы человечества.