Александр Етоев - Пришельцы с несчастливыми именами

– Понимаем, – раздался односложный ответ.

– Так стоит ли тогда рисковать?

– Стоит.

– Вы уверены? – Я нарочно играл в вопросы. Не то чтобы оттягивал время, просто интересно было узнать уровень их разумности.

– Платформа, – сказал Курилка. – С ней сегодня покончено.

– Покончено, – повторили один за другим три его компаньона.

Я вздрогнул и не поверил.

– Врете, – сказал я зло.

«Врут!» – в голове, как бомба, раздался телепатический крик.

Мне стало весело и нестрашно.

– Врете, – повторил я отчаянно, и поддев ногой отцепившуюся от матраса пружину, швырнул ее в Курилкину рожу.

– Ой! – вскрикнул он совсем по-людски и схватился за расквашенную губу.

«Спешу на помощь. Держись!» – кричала мне беззвучно платформа.

«Ты где?»

«Пролетаю над станцией „Колокольцево“».

«Это днем-то? Ты спятила. Что подумают люди?»

«Дурак!»

Я прикинул расстояние от станции «Колокольцево» до места, где меня собирались казнить.

«Не успеешь».

«Тяни время».

– Послушайте, господа. А имеется ли у вас документ, подтверждающий ваше право на лишение меня жизни?

– Имеется.

Жопа достал бумагу и предъявил мне. Со ссылкой на пункт 105-й договора от 15-го апреля за категорическое нежелание подчиняться общевселенским правилам я, Галиматов А.Ф., приговаривался к деструкции (в любом виде) в срок, устанавливаемый по закону. Приговор обжалованию не подлежал. Внизу, как бикфордов шнур, извивалась подпись аж самого Президента.

«Пролетаю станцию „Жмейки“».

«Не успеет». – И тут я вспомнил, что за кирпичным забором с аурой из колючей проволоки находится милицейская школа.

– Милиция! – заорал я, что было сил. – Здесь человека убивают!

Четники на мой крик не прореагировали никак. Не кинулись затыкать мне рот, не замахали руками. А Жопа показал пальцем на стену и сказал:

– Плюньте туда, Галиматов. Не бойтесь, плюйте.

Я плюнул. Мой тяжелый плевок, пролетев полтора метра, неожиданно расплющился в воздухе и стал стекать по невидимой вертикали, отделявшей меня от стены.

– Так же и звук. Кричите – не кричите, никто вас там не услышит. Ни один мент.

Я посмотрел на небо. Оно еле дышало, и с него не спускалось ни одной спасительной паутинки.

Умирать не хотелось. Я не любил умирать. Я любил жизнь, женские ножки, особенно выше колен, свободу в ее немарксовом понимании, небо в дождичек или в ведро, землю без пограничных столбов. Любил попить-погулять, любил Пушкина и Баркова, любил «Москву-Петушки», и «Николая Николаевича», и «Лябдянскую смуту» – много чего любил. Я знал, стоит мне умереть, и их без меня не будет. Не меня отнимут от них – все ото всех отнимут. Я – заклепка на теле мира. Я держу этот мир живым. Я затыкаю пальцем дыру, через которую утекает жизнь, – в этом мое назначение.

Пусть я плох, беден, болящ. Пусть я урод и вор, и член мой темен от блуда. Пусть. Но я вас люблю, и я не хочу умирать.

– А зачем тебе умирать? – услышал я голос с неба.

Это не был голос Ее, и не был голос Его. Это был другой голос.

– Тебе надо жить.

– Да. – Ноги мои устали. Я сел прямо на мусор, на свой убитый матрас, весь в бурых пятнах и стрелах от раздавленных кровопийц-клопов, сидел и тупо смотрел на мир, который из-за меня не погибнет.

«Плато. Властелины Вселенной. Место, где рождаются сущности. Оттуда – сюда, и никогда обратно.»

– Да.

Курилка уже пропал в зыбкой воздушной мандорле, куда затягивались один за одним мои несостоявшиеся палачи. Каждый раз меня обдавало мертвым подвальным запахом, каждый раз я обводил языком нёбо, соскребая горчичный налет.

Пропали Бежевый и Холодный, оба, втянув головы в плечи и уворачивая от удара зады. Теперь Курилка. На поверхности оставался Жопа.

И вдруг словно невидимая пружина выскочила из невидимого матраса, чтобы поднять меня и метнуть в бой. Мысль липкая, как репей, пристала к изнанке черепа.

«Тебе всегда везло, Галиматов. Ты даже триппером ни разу не заболел, хотя в половом вопросе отличался абсолютным невоздержанием. Про мандавошек ты знаешь только из анекдотов. А почему? Почему другой и на Красной площади умудряется провалиться в люк? А с тебя все – с гуся вода. Анька первая, когда огрела тебя по темени сковородой, – что с тобой было? Ты не только не сблеванул, ты еще дожрал с пола рассыпавшуюся картошку. А у нее – кистевой вывих, она в суд на тебя подавала. А помнишь, как тебя пьяного в январе ветром смахнуло с Египетского моста, и ты угодил в единственную на всей реке прорубь? У тебя даже насморка тогда не было. И яд ты не выпил. И витриной тебе не отсекло голову. Так чего ж ты стоишь и даром теряешь время! Видишь, Жопа почти исчез, скоро исчезнет совсем. Не упусти шанс. Секунд шесть дыра, в которую они проваливаются, сохраняет пропускную способность. Вперед, Галиматов! Рискуй! Где наша не пропадала!»

Жопа таял, словно зыбкое табачное облако. Последнее, что от него оставалось, – круглая оттопыренная мишень, обтянутая штанами в полоску. Скоро и мишень исчезла, оставалась мутная овальная рама, и надо было решаться. Я решился. Как отчаявшийся пловец, я бросился в неизвестную глубину. Я успел.

Яко по суху прошел я по бездне стопами. Была тьма и свет, и семь раз по семь то тьма, то бледная жижа, и меня тысячу раз стошнило, выворачивая наизнанку, и тысячу раз я поминал имя Господа своего всуе. Очнулся я в полутьме, и первое, что услышал, были собственные мои слова:

– К собачьей матери такие приключения!

А первое, что я увидел, когда глаза вернулись на место, – это Курилку и Жопу.

Приятно, конечно, встретить в новом месте кого-нибудь из старых знакомых. Но меня чуть не вытошнило в тысячу первый раз. Они стояли неподалеку – безмолвно, руки по швам, и лица их были пусты, как насухо вылизанные тарелки. И ладно бы они стояли вдвоем – к их подлым рожам я как-никак притерпелся. Нет, таких, как они – пустолицых, с выпущенным жизненным паром – в этом сумрачном месте, похоже, было немало.

Они стояли рядами – за рядом ряд уходили в темную бесконечность плечи, плечи, над плечами – головы, головы, все повернуты в одну сторону, у всех на лицах полуулыбка-полуоскал идиотов.

Сам я находился в нешироком проходе, единственный живой человек среди восковых истуканов. Могильная тишина давила. Сделав шаг по проходу, я вздрогнул от грома в ушах. «Дурак, – сказал я себе, – как же ты будешь отсюда выбираться, ведь их здесь миллионы. Попробуй, догадайся, которого из них выбросят в мир людей и когда это будет. Вляпался со своей отвагой».

Я пошел вдоль рядов навстречу кукольным лицам. В воздухе надо мной висела белесая пыль, она плавно раскачивалась, в ней было заметно движение. В некоторых местах пыль скапливалась в облака, в других ее почти не было, и тогда, напрягая глаза, я различал какие-то ребра, а, может быть, потолочные балки, словно я попал не то во чрево китово, не то на большой чердак. Постепенно я успокаивался. Человек ко всему привыкает. Я даже начал насвистывать и строить фантомам рожи. Потом перестал – мысль о бессмысленности ходьбы и бесконечности лежащей передо мной дороги угнетала меня все больше. Но не стоять же на месте! Раз есть дорога, значит надо по ней идти. Закон движения придуман не мной, к чему мне ему перечить. Правда, может, следовало двигаться в другом направлении – в сторону их взгляда. Но поворачивать было поздно, я шагал в эту сторону не меньше часа.