Мэри Расселл - Дети Бога

Новости с Ракхата, скопившиеся за эти годы, были двойственными. Атаанси Лаакса низвергли, но его группировка все еще отказывалась соглашаться с решением о резервации; Дэнни Железный Конь сочувствовал им, но продолжал настаивать на переговорах. В 2084 году через Н'Джарр прокатилась какая-то болезнь, но к тому времени джана'ата стали питаться лучше, и число жертв было не таким высоким, как опасались поначалу. Джон Кандотти сообщил о смерти Софии. Шетри Лаакс был здоров и женился во второй раз, добавив двух сыновей к тому, которому помог родиться Эмилио, — ныне молодому человеку, имевшему собственного ребенка. Вторая жена Шетри снова была беременна; они надеялись на третью дочь. Согласно последней переписи, проведенной Шоном, численность джана'ата составила почти двадцать семь сотен. Джозеба приложил аналитическую справку, свидетельствующую, что, если показатели рождаемости и смертности, а также прочие условия сохранят устойчивость, этого хватит для стабильности. В год переписи к ван'джарри добавилось примерно сорок руна. Это не вполне возместило число рунских ван'джарри, умерших от старости, но было несколько больше, чем приток предыдущих лет.

— А Суукмел еще жива? — спросил Эмилио, зная, что это будет первым вопросом Рукуэи.

— Да, — ответил Патрас, — Во всяком случае, была жива четыре года назад.

— А музыка? На Ракхате?

— Идут споры по поводу того, сочинять ли к ней стихи, — сообщил Патрас — Полагаю, это неизбежно.

— Кто-нибудь спросил у Исаака, что он об этом думает?

— Да. Он сказал: «Это проблема Рукуэи». Сейчас Исаак изучает библиотечные файлы по южно-американским круглым червям, — сухо доложил Патрас. — Ни у кого нет ни малейшего представления зачем.

Сандос задал еще несколько вопросов, получил исчерпывающие ответы и согласился, что все под контролем.

— Спасибо, — сказал Патрас, довольный этим признанием. На самом деле он совершенно вымотался, стараясь все подготовить.

— Позвольте мне показать комнаты, приготовленные для мистера Китери, — предложил он и повел Сандоса вниз по закругляющемуся пандусу подъездному пути. — Как только вы немного отдохнете, мать Генерал хотела бы с вами поговорить…

— Простите? — споткнулся Сандос, — Мать Генерал? — Он фыркнул. — Вы шутите!

Патрас, уже ушедший на несколько шагов вниз по коридору, повернул назад, вопросительно вскинув брови: «Что, какие-то проблемы?» Сандос ошарашено пялился на него.

— Ну да, шучу, — признался Патрас и пришел в восторг, когда Сандос разразился смехом.

— Знаете, нехорошо подтрунивать над стариком, — заметил Эмилио, когда они возобновили прогулку. — Сколько лет вы ждали, чтобы опробовать эту шутку?

— Пятнадцать. У меня степень доктора философии: история миссий, с акцентом на Ракхат. Вы были темой моей диссертации.

В следующие несколько часов они сосредоточились на процессе внедрения Рукуэи в новое общество и новую среду. Под напором обязанностей личные дела были отложены в сторону, но прежде чем закончился этот длинный первый день, Эмилио Сандос сказал Патрасу Яламберу Тамангу:

— Есть одна женщина…

Последовали запросы, были обшарены базы данных. Очевидно, она опять вышла замуж, изменив фамилию; избегала огласки и жила закрытой жизнью, которую могло обеспечить богатство и к которой могло принудить чувство вины. Было на удивление трудно найти о ней хоть какое-то упоминание.

— Мне очень жаль, — сказал Патрас спустя несколько недель. — В прошлом году она скончалась.

Ариана Фиоре всегда любила День Мертвых, Ей нравилось кладбище, аккуратное и прямоугольное, с его каменными свежеподметенными дорожками, тянувшимися между бесчисленными рядами могильных ниш с высокими стенами, — островок благочестия среди шумного Неаполя. Сами склепы к первому ноября всегда очищались от пыли и мерцали в золотистом свете осеннего солнца или серебряного дождя. Ариана была археологом, а потому привыкла к обществу мертвых и наслаждалась этой аккуратностью, получая удовольствие от острого аромата хризантем, смешанного с более глубоким, мускусным запахом осыпавшихся листьев.

Некоторые из усыпальниц были просты; полированная медная табличка с именем и датами да крошечный огонек, чье горение поддерживалось какое-то время после смерти. Гордые и процветающие нередко добавляли к этому маленький экран, который можно было активировать касанием, и Ариане хотелось ходить от склепа к склепу, встречаясь с их обитателями, слушая про их жизни, — но она не поддавалась этому порыву.

Вокруг нее звучали тихие голоса и хруст шагов по гравийным дорожкам. «Poveretto»,[46] — слышала она время от времени, когда в маленькую вазу усыпальницы ставились цветы. Молча подтверждались старые привязанности, обиды, долги, а затем откладывались до следующего года. Взрослые беседовали, дети ерзали. Было ощущение сиюминутности и формальности, которое Ариану привлекало, но это кладбище не было местом активного горя.

Вот почему она обратила внимание на человека, который сидел на скамье перед склепом Джины, уронив на колени руки, упрятанные в перчатки. Единственный из посетителей кладбища в этот прохладный и солнечный день, он плакал — глаза открыты, слезы стекают по неподвижному лицу.

У Арины не было желания навязываться этому незнакомцу и даже не было уверенности, что он сегодня придет. Первые месяцы после окончания карантина были настоящим цирком, водоворотом публичного интереса и приватных приемов — каждая минута на счету. Ариана ждала долго, но она была терпелива по натуре. И вот он здесь.

— Падре? — спросила Ариана тихим голосом, но уверенно.

Уединившись в своей печали, он едва взглянул на нее.

— Я не священник, мадам, — произнес он настолько сухо, насколько мог плачущий человек, — и не отец никому.

— Взгляните еще раз.

Он посмотрел на нее и увидел темноволосую женщину, стоявшую позади детской коляски; ее сын был столь юным, что все еще спал свернувшись — в память о материнском лоне. Надолго повисло молчание, пока Эмилио изучал ее лицо: сложная амальгама Старого и Нового Миров, живого и мертвой. Он засмеялся и всхлипнул; и снова засмеялся, пораженный.

— У тебя улыбка матери, — сказал он наконец, и его усмешка стала шире. — И, боюсь, мой нос. Прости за это.

— Мне нравится мой нос, — негодующе воскликнула она. — А кроме того, у меня ваши глаза. Мама всегда говорила, когда я сердилась: «У тебя глаза отца!»

Он опять рассмеялся, не зная, как это воспринимать.

— А ты часто сердилась?

— Нет. Думаю, что нет. Но всякое бывало.