Евгений Лукин - Амёба

Отшатнулись от окна в стороны и обменялись многообещающими взглядами. Выждали. Осторожно вдвинули головы в зону обзора.

Лека смотрела на часы. Лёня никуда не смотрел — снова прикуривал.

Потом она ему что-то сказала, и оба двинулись к невидимому из окна туннельчику, соединяющему двор с улицей Александровской (бывшая — Желябова). Почти уже выйдя из поля зрения, Лёня обернулся и ещё раз посмотрел. Всё. Ушли уже.

И Вавочка в тенниске, отчётливо сознавая свою неправоту, развернулся к противнику и, не дав ему рта раскрыть, нанёс упреждающий удар:

— Добился, да? Вода в заднице не держится, да? Соображать надо, что говоришь!

И, круто повернувшись, ушёл в комнату, где остановился и прислушался к радостному трепыханию там, внутри. Вот он его лепит! Как пластилин! Подряд два раза! Ну, молодец…

На кухне двойник моргал и силился хоть что-нибудь понять. А что он такого сказал? Кому? Леке, что ли? А что он Леке сказал?.. Да что ж это делается! Мало того что в туалет запирают — ещё и обвиняют в чём-то! Обзывают по-всякому!..

— Ты! — выпалил он, ворвавшись в комнату. Именно выпалил. Так дети, играя в войну, имитируют звук выстрела. — Ты знаешь, кто ты вообще?!

…И возвратилось всё на круги своя.

Когда опомнились и взглянули на часы, выяснилось, что нащёлкало уже десять минут шестого. Как это? Оба опешили. Куда день девался? Стали припоминать — всё сошлось: вскочили часов в одиннадцать (с ума сойти!), часов до двух разбирались, что к чему, потом Лёня пришёл, да потом ещё грызлись сколько… потом Лека… Это всё было сегодня? Интересно получается! Значит, только сегодня появился этот… (Покосились друг на друга.) Завтракали с ним… И посуду, наглец, не вымыл… Вспомнив про посуду, Вавочки воспламенились.

Мысли у них давно уже перестали совпадать по времени: в тенниске — тот ещё воспламенялся, свирепо оглядывая двор и барабаня пальцами обеих рук по подоконнику, а который в костюме уже летел к нему с агрессивными намерениями.

Стоящий у окна, заслышав смену в ритме шагов двойника, до этого хищным зверем кружившего от проёма к торшеру и обратно, обернулся. Оказались лицом к лицу.

— А посуду кто мыть будет?! — заорал тот, что в костюме.

— Ты будешь!

— Я буду?

— Ты будешь!

— Ах ты!..

Но сил на ссору не оказалось. Голоса сели. Минут через пять оба стояли, повернув лица в сторону двора, и безо всякого интереса препирались.

— Иди посуду вымой, — сипло и невыразительно требовал один.

— Облезешь, — следовал апатичный ответ.

Двор вечерел. Сквозь стёкла, как сквозь бумагу, проникал пронзительный голос тёть-Таи из соседней квартиры, владелицы розового пододеяльника, осквернённого малолетними футболистами.

— Иди посуду вымой.

— Сам иди умойся.

Наконец владелец костюма не выдержал: да чёрт с ним, пойду поем хотя бы, всё равно этому наглецу ничего не докажешь. Почти уже дошёл до двери, когда в спину последовало:

— Вымоешь — доложишь.

Пришлось вернуться.

— Тебе чего надо?

— Иди-иди мой.

— Я тебя сейчас вымою!

— Мой иди.

Попрепирались ещё минут десять. Потом владелец тенниски потянулся и, вроде бы ни к кому не обращаясь, мудро дал знать, зачем именно он идёт на кухню:

— Пожрать пойти, что ли?..

В дверях обернулся.

— А ты куда лезешь?

— Ушибу! — с пеной у рта пообещал тот, что в костюме, и Вавочка дорогу ему не заступил — не решился.

Безобразные эти диалоги длились, почитай, весь ужин вплоть до того момента, когда последний из них, доев и поставив из принципа в стопку четвёртую грязную тарелку, вынул из банки забычкованную сигарету, закурил и направился в комнату, окончательно плюнув на то, что в точности повторяет действия ненавистного противника. Вот что может сделать с человеком усталость.

Двойника он застал на полпути от окна к кровати и уже без сигареты. Форточка была открыта. Вот свинья!

Вавочка лишь брезгливо покосился, когда тот шумно грохнулся на постель, соизволив снять только обувь. И на том спасибо.

Вавочка затянулся ещё пару раз и в свою очередь направился к форточке. Прицелился и выщелкнул окурок на улицу. Мгновенная розовая царапина легла на прозрачно-фиолетовый сумрак, заливший двор доверху, до самых чердаков.

— Олеж-ка, — взывал откуда-то сверху скрипучий старушечий голос. — Олеж-ка! Вот родители приедут — всё расскажу, как ты над бабушкой издевался!..

Внезапно Вавочка сделал ещё один шаг и гулко ткнулся лбом в оконное стекло. Справа, со стороны туннельчика, к подъезду приближалась прохожая. И была это Люська.

— Олеж-ка…

Вавочка присел, припал к подоконнику, и грудь его вытолкнула полухрип-полурыдание.

Нет, это уже было слишком!

Лежащий на кровати поднял голову, посмотрел на сгорбленные сотрясающиеся плечи двойника, сообразил: неспроста это — и, как был в носках, очутился у окна.

Не сговариваясь, кинулись в кухню, чтобы рассмотреть лицо (она или не она?), когда подойдёт поближе к жёлтенькой лампочке над подъездом. Люська приближалась. Сейчас она свернёт. Сейчас она откроет дверь парадного. Сейчас она поднимется на второй этаж. Сейчас (блюм-блям!) сыграет звонок — и что делать?..

Не свернула. Миновала подъезд. Алые туфли на мощных угольно-чёрных каблуках. Не было у Люськи таких каблуков. Иначе об этом уже бы все знали. Уронила монету, кажется. Присела, поднимая. Всмотрелись до рези в глазах. Сумерки обманули. Не Люська.

И тут словно что-то хрустнуло в Вавочках. Тот, что в костюме, бросился в комнату, где упал ничком на кровать и заплакал, захлёбываясь, ударяя кулаком в подушку и слыша из кухни рыдания двойника.

В сумеречную колодезно-зябкую комнату забредали через форточку перекликающиеся голоса. Родители выуживали со двора зарвавшихся отпрысков. Было слышно, как в проволочной клетке для волейболистов всё мечется, оглашая двор дребезжаще-тяжёлыми ударами, растворённый сумерками футбольный мяч. Видимо, играли уже вслепую.

Вместе со слезами вышли последние силы. Из кухни, хлюпая носом, пришёл двойник и слабо попытался спихнуть Вавочку на пол. Это ему не удалось, но на диван он всё же не пошёл и, потеснив-таки Вавочку, пристроился вторым на кровати. Бог знает, кто из них догадался встать и закрыть форточку, но в комнате стало теплее — и сон пришёл.

— А я люблю военных, красивых, здоровенных!.. — грянул во все динамики маленький, не больше спичечного коробка, киоск звукозаписи.

Отсюда, с карниза, несанкционированный базарчик у киоска («Куплю ваучер, часы в жёлтом корпусе») выглядел цветной шевелящейся кляксой. Наяву там такой толпы никогда не бывало, да и быть не могло. Клякса расплывалась, меняла очертания, выпускала короткие отростки, распадалась внезапно на несколько самостоятельных клякс, и они лениво шевелились, словно неуклюже пританцовывая под отчаянную однодневку.