Олег Ернев - Плата за перевоз

— Выходите, — сказал людям Х-арн. — Выходите, не бойтесь. Идите своей дорогой: прямо и вниз. — Он махнул рукой. Люди покорно вылезли и, попрощавшись взглядом с противоположным берегом, запылили босыми ногами.

Х-арн остался один. Он бросил лук, сел на землю, перестав видеть окружающий его мир. Бессмысленно набрал он горсть пыли и стал пересыпать ее из горсти в горсть, как это делают дети в песочнице. То, что раньше было щебнем и ранило в кровь живое человеческое мясо, теперь легко и нежно струилось из одной чаши ладоней в другую. Солнце уже стояло над лесом, начиная накаливать воздух, и снова Х-арну почудилось, что он, совсем еще юный, находится в какой-то жаркой стране, где солнце печет уже с утра и надо успеть закрыть ставни, чтобы сохранить хоть часть ночной прохлады. О, если бы все это оказалось сном, чудовищным, кошмарным сном, и он проснулся и очутился бы дома в своей квартире на тринадцатом этаже, откуда открывается чудный вид на березовый лесок внизу, сдавленный и чуть расплющенный гигантскими домами. Ах, этот милый, хрупкий лесок, где по утрам выгуливаются раздобревшие на мясных отрезках, на сосисках, на ливерной колбасе, на мозговых костях, на бараньих косточках, на сливочном масле, на крепком кофе, на молочных коктейлях черные и белые пудели, спаниели и колли, забывшие охотничьи инстинкты, шлюхообразные болонки, с провалившимися носами японские хины, брюхатые овчарки, малюсенькие, карманные, висящие на пальцах, как обручальные кольца, «чао-чао» и «сяо-сяо». Все эти милые, ухоженные, дорогостоящие твари, которых совершенно не касаются излишки человеческой ненависти и недостатки продовольственной программы. И эта трехкомнатная квартира с музейной мебелью, с музейными картинами, с музейной библиотекой в музейном кабинете с музейным резным инкрустированным столом. И всем этим он так толком и не попользовался, как не попользовался и дачей: приобретал, доставал, покупал, бегал, продавал, суетился, боялся, скандалил, умирал от страха, умирал от наслаждения. И Лидия, которую он только теперь разглядел и оценил. Но не было ли все это сном: квартира, Лидия, дача, теща? Его номенклатурная должность, смысла которой он так и не понял, ни смысла, ни характера, ни цели? Не было ли это все сном, а реальность — все это, что происходит с ним сейчас? Что было реальностью? Автомобильная катастрофа? Лидия, с которой он в трущобной хламиде проделал гигантский изнуряющий путь, рука об руку до самой реки? И эта река, и тот лодочник, и его переправа на эту сторону? А если это не реальность, то что это? Вот он, лодочник. Лежит, свесившись через борт лодки, головой в воде, в страшно неудобной позе, и мухи со слепнями уже облепили его мощные загорелые икры. А на том берегу ходят ожидающие своей участи люди, и еще вчера он был одним из них, только меченный невидимым клеймом. Еще вчера.

Х-арн встал и, подойдя к лодке, поглядел на убитого. Острое чувство жалости при виде этого зрелища смешалось с чувством маскарадности всего происшедшего. Но через мгновение эти два чувства сменились глубоким, заставившим Х-арна задохнуться чувством трагичности его судьбы. Но и это чувство, потрясшее всю его душу, сменилось через какое-то время просветленным чувством неизбежности... чего? Сущности? Бытия? Участия? Да, своей участи, своего бытия, своей — жизнью и смертью завоеванной Истины. Это был катарсис, и слезы, как положено при катарсисе, слезы, которые ничем, никакой силой воли не сдержать, текли по лицу Х-арна. Никогда так Х-арн еще не плакал, разве только в детстве, страшно обиженный чем-то, потрясенный вопиющей несправедливостью. Но ведь это было так давно и вдруг оказалось так близко. Х-арн рыдал, упав в воду, ухватившись за борта лодки, а голова убитого лодочника послушно кивала на заходивших волнах, как бы одобряя само это рыдание. И плеск-плеск-плеск — рукоплескали волны этой странной человеческой судьбе.

Х-арн поднялся и перевалил мертвеца за борт лодки, а потом, взяв под мышки, выволок его из воды на сушу. Лодочник лежал на спине, измазанный грязью и кровью, с торчащим в горле обломком стрелы. Россыпь ослепительных бриллиантов запуталась в его усах и бороде. Да. Лодочник был красив, красив, как бог. Х-арн изумленно всматривался в это спокойное олимпийское лицо, античную архитектуру тела. Святой Себастьян он, что ли, с этой обломанной стрелой в горле? Но мертвые требуют погребения. Х-арн сходил в домик, нашел там маленькую саперную лопатку. Грунт был рыхлый. Х-арну без труда удалось вырыть яму. Он перетащил к ней мертвого, сняв предварительно ремень с кожаным мешочком. Яма была достаточно глубокая, и Х-арну удалось столкнуть в нее лодочника так, что он упал почти ровно, на спину. Через некоторое время, утоптав землю на могиле, Х-арн рядом с ней вырыл маленькую ямку и похоронил в ней еще одно существо — раздавленную им мышь. Отнес лопату на место, вымыл тщательно в реке руки. Потом надел на себя все снаряжение убитого.

На том берегу уже собралась большая толпа. Но люди, как и все, кто приходил к этой реке, не кричали, не возмущались, не звали лодочника. Молча и покорно ждали они, когда за ними приедут; готовые ко всему, готовые к самому худшему. Все — в одинаковых одеждах из грубой мешковины, зажав в ладонях единственный свой рубль. Пора было приниматься за дело. Х-арн поправил ремень, в точности повторив жест убитого лодочника, оттолкнул лодку, взял в руки весло. Солнце уже напекло голову. Снова косыми серебряными паутинками заволокло воздух, и это мгновение напомнило ему, как еще вчера он бережным движением снимал их с Лидии, подув, вновь пускал по ветру. Но только на мгновение. Впереди, на том берегу, его ждали люди. И берег приближался, и вставшие навстречу люди с суровыми, покорными, терпеливыми лицами вглядывались в лицо лодочника, ожидая прочесть на нем знаки грядущей судьбы.