Наталия Великанова - Ловец женщин

А что если не останавливаться на чае? Выпить рома или ещё чего покрепче? Это, наверняка, придаст ей смелости и позволит без лишних ужимок вести задушевные разговоры.

Вот жизнь настала! Разве мог её отец подумать, что дочери придётся скрываться от закона или прикидываться мужчиной?

В их семье все женщины были красавицами. В памяти навсегда сохранилась бабушкина длинная, до колен коса, которую она расчёсывала частым гребешком и укладывала кольцами на голове. У мамы были блестящие тёмные локоны и чернильные брови, а улыбка сводила с ума всю округу.

К сожалению, им с братом достались папины вихры: мышиного цвета. Да сейчас это и не имело значения. С тех пор, как отец погиб на войне, как Лука затерялся в армейских казематах, как маму увезли в «Центр изучения репродуктивного здоровья человечества», а Маруся осталась одна и вынуждена была скрывать свой пол, она не отращивала волосы. Раз в неделю обязательно брила череп. Коротко стригла ногти, бинтовала грудь, сажей пудрила лицо и носила кеды на три размера больше (хотя с детства любила лодочки с пряжками, и стопа у неё была узкая: настоящая женская ножка).

Она много ещё чего делала, чтобы походить на паренька.

Конечно, приходилось слышать шутки по поводу юношеского пушка и грязнули, но это во всех отношениях её устраивало больше, чем существование в качестве подопытной мыши. Хорошо хоть рост метр семьдесят позволял претендовать на мужчину.

Как же она ненавидела маскироваться под мальчика!

Всё чего она хотела: мира, семьи. Хотела бы встретить нормального парня, который бы полюбил её. Она хотела бы жить в светлом городе с чистыми улицами или на окраине маленькой деревеньки в домике с собственным палисадником. Хотела бы работать в библиотеке, где вкусно пахнет бумажными книгами, а электронные газеты приятно шуршат в руках, где свет льётся в арочные окна и читатели приходят сплошь интеллигентные, умеющие говорить без мата и шутить по-доброму. Хотела бы встретить человека, который носил бы её на руках, целовал, смеялся, пел песни, водил на танцы и на футбол. Хотела иметь нормальных соседей, желательно и женщин тоже. Мечтала ухаживать за садом…

Дом… декабрист на окне, книги, разбросанные по полу. Пушистая кошка, дремлющая на залитой солнцем завалинке, дорожка в малиннике, исцарапанные ноги детей. Крепкий мужчина косит траву. Она любит его. Именно он беспокоиться об их благополучии. Наверное, Маруся ни за что бы в этом не призналась, но она всё ещё верила в счастливые концы.

Она хотела бы не бояться, не оглядываться на каждый шорох, не менять место жительства раз в два месяца, не паниковать из-за каждого пристального взгляда.

Такие простые, но недостижимые радости! Быть счастливой, любить без оглядки! Как ей надоела эта война, надоело послевоенное время, надоела охота на женщин, нищета, одиночество, вечный голод, страх!

Она видела картинки, на которых взрослые спокойно шли по улице, держа детей за руки. Она читала в книгах, и это вызывало у неё непреходящее изумление: раньше женщины ссорились между собой, могли недолюбливать друг друга, строить козни. Сейчас… сейчас это не представлялась возможным. За последний год она видела так мало женщин, что по пальцам одной руки пересчитать не составило бы труда. Да и тех в основном по телевизору и в нете.

Среди встреченных наяву, самое жуткое впечатление произвела девушка, которую вёл за собой ловец. Это был немолодой уже мужчина, очень высокий и худой, как удочка. Девушку он тащил на верёвке. Мерзавец! Пленница была маленькой, сгорбленной, какой-то потерянной. Смотрела невидящим зелёным взором, шла покорно, будто под наркотиком. Маруся до сих пор не могла не содрогаться при вспоминании о том столкновении. В тот миг она замерла, окутанная ужасом. Потом медленно опустила глаза, будто в них можно было прочесть сочувствие.

Она презирала себя за страх, за невозможность заступиться, за отведённый взор, за бездействие. Миллион раз потом представляла, как вырывает зеленоглазку из рук подонка, как они убегают вместе, скрываются за золотым горизонтом на лёгком гильдере.

Этот ловкач ведь мог доставить жертву, куда ему требовалось, совершенно незаметно, используя летательную капсулу, машину! Под покровом ночи, наконец! Нет же! Он намеренно тащил её через весь город на привязи: «Посмотрите, полюбуйтесь, какой я герой! Что я смог сделать! Поймал беглянку! Преступницу! Честь мне и хвала!»

Урод!

Другую девушку Маруся заметила, когда проходила с ребятами из дорожного управления мимо Городского Центра. Сама она ни этот маршрут, ни район не любила. Обходила за тридевять земель любым способом. Как будто он был оборудован сиренами, которые могли опознать в ней женщину и завыть в случае её приближения. Умом понимала, что это бред, но как говориться, «Бережёного Бог бережёт».

В тот знойный июльский денёк избежать Елецкой улицы и не выдать себя, не было никакой возможности. Светлая, почти белая земля с блёстками кремния, бесконечная дорога под палящим солнцем. Колючая трава по обочине и сухие раковины улиток под ногами. Понурые после тяжёлого трудового дня, наполненного криками смотрителя и горячим запахом асфальтной крошки, ребята не шли, а скорее тащились. Она, Пуд, Елисей Рудаков и Дробышев Гриша. Вроде даже и не обсуждали ничего. Маруся брела, спрятав руки в карманы. Отваги повернуть голову в сторону пугающего заведения не было.

И всё же не удержалась – посмотрела. Взгляд скользнул вдоль стены. Кроме новой высоченной глухой ограды с тех недалёких времён, когда она приходила сюда ежедневно в пятнадцать ноль-ноль, ничего не изменилось: всё то же серое блочное здание исследовательского корпуса, голубые ели у центральной проходной, истоптанные ступеньки, по которым она поднималась и спускалась не единожды. Территорию огораживала незнакомая каменная стена, за которой высилась громада многоэтажной клиники. Там, на одном из бесчисленных балконов, она и увидела девушку.

Было не разобрать, что она делала: то ли с тоской смотрела на город, то ли устало прислонилась к перилам, то ли ждала кого-то. Маруся разглядела пушисто-рыжую копну волос, прежде чем съёжилась от удушающего страха: в клетке за стеной, в одной из миллионов палат могла находиться и она.

Глаза тут же дёрнулись прочь. Нет! Нет! Ей там не место!

Теперь уже женщин в Центрах было мало, не то, что в то время, когда маму забрали. Тогда их были сотни. Марусе едва исполнилось четырнадцать, она ещё училась в школе, занималась в легкоатлетической секции и была совершенно обычным среднестатистическим подростком. Первый год маму можно было навещать, и Маруся продолжала жить, как раньше. Ходила на склад за провиантом, в кино, в читальный зал, в булочную. Пока мама на одном из свиданий не велела забыть её и переехать. Прикинуться мальчиком.

Стоило вспомнить последнюю встречу, сразу окутывал запах сентября. Оранжевые листья на деревьях и под ногами. Мама смотрит строго, держит руку и она, Маруся, замечает, как мелко дрожат, с детства знакомые до последней паутинки, пальцы. Мама говорит быстро, словно заранее приготовила речь и выучила её наизусть. Она не шепчет, не таится.

Много позже Маруся поняла, что мама это делала намеренно, чтобы к ним не прислушивались. Смотрела дочери в глаза и брала клятвенное обещание, ни под каким предлогом не являться на встречи. Мама говорила бодрым голосом, но… было страшно. Маруся так ей и сказала:

– Мам, не пугай меня. Я не смогу одна.

– Привыкнешь, милая. Другого выхода нет.

Маруся, как заворожённая, кивнула. Тогда она не знала, что к страху нельзя привыкнуть.

Да, побег спас ей жизнь, сохранил свободу. Но только что это была за жизнь? Она просыпалась с вечной боязнью в душе – ужасом затравленного дикого существа. Сначала, когда ещё были деньги, она, по маминому наставлению, спряталась в провинции, в маленьком городе, где главным образом занималась тем, что играла не свою роль. Как документ использовала паспорт брата, благо фотография там была почти детская.

Только Георг Гейслер [3] из неё был никакой. Каждый раз Маруся дрожала, просто тряслась от страха, стоило оказаться ей в поле зрения представителей власти.

Страх был непостоянный: он приходил волнами. Иногда накрывал Марусю с головой – она замирала и скукоживалась, и не спасало от холода ни солнце, жгущее спину и плечи, ни жар костров под кипящей смолой. Казалось, что вот-вот, сию секунду мимо идущий человек превратиться в представителя закона и возьмёт её под локоть, как Иннокентия Володина [4]. Потом страх откатывал, и Маруся ругала себя трусихой и нервной барышней. Вспоминала тёплые ладони Луки и поучительные слова.

– Смелость, Маруська, это не отсутствие страха, а сопротивление ему и контроль над ним. Знаешь, кто сказал? Марк Твен!

Ох, Лука, Лука! Где же ты теперь?

А тоска? Такую тоску она испытывала впервые в жизни. Ужасающее, сжимающее внутренности в узел чувство, что она никогда не увидит ни родного дома, ни близких.