Виктор Пелевин - Священная книга оборотня

Он на секунду задумался. Потом сказал карикатурным женским голосом:

— Как вы думаете, а Жечкову не страшно жить на даче наркома Ежова?

И тут же ответил себе таким же карикатурным басом:

— Что вы, это нарком Ежов в гробу обделается, что на его даче теперь живет Жечков…

— А кто это — Жечков? — спросила я.

Он поглядел на меня с подозрением. Видимо, Жечкова следовало знать. Надо будет посмотреть в интернете, подумала я.

— Я просто пример привожу, — сказал он. — Того, о чем там говорят.

Я вспомнила дачу Ежова, какой она была в тридцатых годах прошлого века. Мне нравились охранявшие вход гипсовые львы с шарами под лапами — морды у них были чуть виноватые, словно они чувствовали, что хозяина им не уберечь. Почти такой же лев стоял за тысячу лет до этого возле храма секты Хуаянь — только сделан он был из золота, а на боку у него была надпись, которую я до сих пор помню наизусть:

«Причина заблуждения живых существ в том, что они полагают, будто ложное можно отбросить, а истину можно постичь. Но когда постигаешь себя самого, ложное становится истинным, и нет никакой другой истины, которую надо постигать после этого».

Какие люди были тогда вокруг! А сейчас — разве способен кто-нибудь понять смысл этих слов? Все, все ушли в высшие миры. Даже из сострадания никто не хочет больше рождаться в этом адском лабиринте, и я брожу тут одна в потемках…

Мы затормозили у перекрестка.

— Скажите, Александр, а куда мы едем? — спросила я.

— Вы знаете здесь рядом какой-нибудь хороший ювелирный магазин? Я имею в виду действительно хороший?

Когда я вижу в дорогом бутике девушку с кавалером, который покупает ей брошку стоимостью в небольшой самолет, я каждый раз убеждаюсь, что человеческие самки создают миражи не хуже нас. А может, и лучше. Надо же, выдать сделанную из мяса машину для размножения за дивный весенний цветок, достойный драгоценной оправы, — и поддерживать эту иллюзию не минуты, как мы, а годы и десятилетия, и все это без всякого хвостоприкладства. Такое надо уметь. Видимо, у женщины, как у мобильного телефона, есть небольшая встроенная антенна.

Вот что говорят по этому поводу мои внутренние голоса:

1) раз женщина может выдать машину для размножения за дивный весенний цветок, женскую природу нельзя сводить только к деторождению: как минимум это еще и умение промывать мозги.

2) дивный весенний цветок по своей природе — такой же точно механизм для размножения и промывания мозгов, только мясо у него зеленого цвета, а мозги он промывает пчелам.

3) драгоценная оправа все равно не нужна никому, кроме женщины, так что глупо рассуждать о том, достойна она ее или нет.

4) у мобильников со встроенной антенной удобный корпус, но неважный прием, особенно в железобетонных зданиях.

5) у мобильников-раскладушек внешняя антенна есть, корпус из-за этого неудобный, а прием в железобетонных зданиях еще хуже.

Женщина — мирное существо и морочит только своего собственного самца, не трогая ни птичек, ни зверей. Поскольку она делает это во имя высшей биологической цели, то есть личного выживания, обман здесь простителен, и не наше лисье дело в это лезть. Но когда женатый мужчина, постоянно проживающий в навеянном подругой сне с элементами кошмара и готики, вдруг заявляет после кружки пива, что женщина — просто агрегат для рождения детей, это очень и очень смешно. Мужчина даже не понимает, как он при этом комичен. Я в данном случае не намекаю на графа Толстого, перед которым преклоняюсь, я говорю вообще.

Но я отвлеклась. Я только хотела сказать, что гипнотические способности женщины очевидны, и любой, у кого есть в этом сомнения, может развеять их, зайдя в магазин дорогих безделушек.

До последней минуты я не догадывалась, что Александр подбирает подарок мне. У меня просто не было повода для таких мыслей. Я предполагала, что ему нужно купить сувенир для какой-нибудь гламурной фифы, и со всей серьезностью давала ему советы. Поэтому я почувствовала себя на редкость глупо, когда в конце он протянул мне пакет с двумя небольшими футлярами, за которые только что заплатил. Я этого не ожидала. А лисы должны предвидеть действия человека — если не все, то хотя бы касающиеся лично нас. От этого зависит наше выживание.

В двух одинаковых белых коробочках лежали кольца за восемь и пятнадцать тысяч долларов, платина и бриллианты. Большой камушек — ноль восемь, маленький — ноль пятьдесят четыре карата. Tiffany. Нет, надо же — двадцать три тысячи долларов! Это сколько раз мне надо хвост напрягать, подумала я почти что с классовой ненавистью. И, самое главное, он ничего от меня не хотел. Кроме телефона. Он сказал, что летит на север и позвонит, когда вернется — через два дня.

Купить кольца было непросто. Продавщица не решалась сама осуществить такую серьезную трансакцию. Кассирша тоже.

— Без менеджера не могу, — говорила она.

Она произносила слово «менеджер» с ударением на второе «е» — так что слово отчетливо разбивалось на «минет» и «жир». Я не выношу слова «минет», но это было смешно и вполне в духе народных этимологии: вот так Родина пакует наши брильянты в классовую ненависть.

Только оказавшись у себя на Битце, я поняла, как устала — у меня даже не было сил проверить электронную почту. Я проспала до середины следующего дня. Мне снились подозрительные борхесианские сны про оборону крепости — что-то похожее на штурм города во время восстания Желтых повязок. Я была среди обороняющихся и метала со стены тяжелые дротики.

Не надо объяснять мне символику, я терпеть этого не могу. В двадцатых годах прошлого века я сама развлекалась тем, что сводила с ума романтических красных фрейдистов, рассказывая им выдуманные сны: «А потом наши хвосты отвалились, и нам сказали, что они лежат в кокосовом орехе, который висит над водопадом». Если я кидаю во сне дротики, это не значит, что я не отдаю себе отчета в символическом значении происходящего. Или, тем более, что я его отдаю. Я все эти отчеты давно сдала на вечное хранение, так пыли меньше.

После отдыха голова у меня работала ясно и четко, и первым, о чем я подумала, был финансовый аспект происходящего. Мой личный индекс нежно зеленел: два кольца стоили в магазине двадцать три тысячи, а значит, продать их можно было тысяч за пятнадцать.

Но продавать было жалко — за последние сто лет мне редко дарили такие красивые безделушки. В Советской России с этим было строго. Даже в поздние брежневские времена дела обстояли так: если в ювелирный магазин с улицы заходил мужик с авоськой и покупал брошку за тридцать тысяч рублей, про это неделю с негодованием писала вся центральная пресса, задаваясь вопросом, куда смотрят компетентные органы. Тридцать тысяч застойных рублей были безумные деньги, верно. Но зачем тогда клали эту брошку на витрину? В качестве приманки? Тогда хотя бы понятно становится негодование прессы — положили приманку, а рыбка ее съела и уплыла.