Барри Лонгиер - Тихая

Он замечает вуаль в своих руках, хмурится, разглядывая ее, и отдает девочке:

— Твоя мать умерла.

Она берет вуаль из его руки и смотрит, как он снова поворачивается к огню.

— Не слышу, что ты плачешь, дитя. Это хорошо. Слез и так уже достаточно.

Однако глаза его начинают поблескивать. Он закрывает их, качает головой и выпрямляется. Когда он, наконец, открывает глаза и смотрит ей в лицо, слез уже не видно.

— Что ты хочешь?

Она спрашивает знаками: «Где Рахман?»

— Рахман? Я отослал его. Он в интернате. — Лицо его полнится печалью, но одновременно он иронически смеется и медленно качает головой. — Я кое-что, наконец-то, обнаружил в своем сыне, твоем брате, — говорит он задрожавшим голосом. — Нечто весьма интересное. Предполагаю, это сделает его героем церкви. Во всяком случае, он уже сейчас стал героем партии ортодоксов. — Он смотрит в глаза Лилит, в то время, как на его собственные глаза снова наворачиваются слезы.

— Понимаешь, Рахман написал письмо. Он написал его Тахиру Ранону. Его подбили на это священники в школе. В этом письме он донес на мою Эмбер. Он обвинил ее в умении читать и писать… — Голова его медленно опускается, и он говорит сквозь слезы: — Мой сын, которому я отдавал все… Мой сын, которого я любил больше, чем Бога… Мой сын, змея в моей собственной постели…

Он снова поворачивает лицо к огню.

— Не смотри на меня, дитя. Так будет вечно, я не могу перестать плакать. Но я не хочу, чтобы ты видела меня таким.

Лилит взглянула на занавешенное окно, и ей страстно захотелось обнять отца. Но Думан Амин был мужчиной, и она побоялась.

После долгой паузы она услышала, как Думан Амин пошевелился в кресле.

— Ты очень красива, дитя. У тебя глаза Амины. Твои волосы немного светлее, но глаза у тебя ее. Посмотри на меня.

Лилит взглянула в лицо отцу. Он секунду разглядывал ее, потом улыбнулся.

— Тебе надо было бы увидеть свою мать, когда она была молодой невестой. Как прекрасна она была. Как полна жизни и радости. — Он замолчал, когда ни с кем не разделенные воспоминания заволокли его глаза. Закрыв их, он снова утонул в кресле.

— Сегодня восьмой день рождения моего сына, а я не могу вынести даже вида его лица, и одна только мысль о том, чтобы находиться с ним под одной крышей, бросает меня в дрожь. Если б он был сейчас в этот доме, я боялся бы, что убью его собственными руками. Рахман не смог бы причинить мне больше вреда, даже если бы нанял наемных убийц.

Тихая заглатывала воздух, пока не смогла изрыгнуть свое особое ругательство в адрес Рахмана:

— Сортир! — сказала она.

Думан Амин открыл рот и вытаращил глаза.

— Клянусь Бабом!

Горький смех, рожденный болью сердца, вырвался из его рта.

— Сортир! — закричал он. — Клянусь милостью Божьей, сортир, в самом деле!

Отец смеялся и смеялся, пока не изнемог. Замолчав наконец, он повернул голову и посмотрел на дочь. Голова ее была еще не покрыта, вуаль она держала в руках.

— Ведь это и твой день рождения, не так ли? Конечно, так. Каким дураком я, должно быть, выгляжу. Но ты же девочка, понимаешь, поэтому у меня никогда не было повода вспоминать о твоем дне рождения. — Он сложил руки, пожевал губами и поднял брови. — У тебя никогда еще не было достойного дня рождения. — Он медленно покачал головой. — А сейчас я не могу тебе его устроить.

Он протянул руку и провел ладонью по ее щеке.

— Понимаешь ли ты, что сердцем я сейчас мертвец? Моя кожа, кровь, кости и душа почернели от вины, ненависти и жажды мести. И у меня нет никого, чтобы…

Он снял руку с ее щеки и положил ладони ей на плечи.

— У тебя тоже нет никого.

Он привлек дочь к себе в объятья впервые за все время ее жизни. Она чувствовала на шее его дыхание, его слезы и жесткие усы на своей щеке.

— Это и твой день рождения, Тихая. — И он продолжил горьким голосом: — Мне совсем не нравится твое прозвище. А тебе?

Она отрицательно покачала головой, уткнувшись лицом в шею отца и обхватывая его руками. Она не смогла остановить собственные слезы.

Через секунду он отстранил ее, чтобы заглянуть ей в лицо. Своими ладонями он стер слезы с ее щек.

— Когда ты родилась, твоя мать думала, что ты сможешь говорить. Ты знаешь об этом?

Она кивнула.

— Эта мысль довела ее до безумия. Я назвал тебя Тихой по этой причине. Наверное, я думал, что это поможет. Наверное, это мне показалось забавным и остроумным.

Он долго сидел молча. Наконец, он сказал:

— Я не знаю, как называть тебя сейчас. — Он взял ее руку и поднес ее к губам. — Я не хочу терять тебя, дитя.

Он отпустил ее руку и обхватил ее своими руками. Потом вдруг фыркнул и засмеялся.

— Да, дитя, давай составим заговор и убьем Бога. Это было бы большим приключением, правда? Ты способна так играть, дитя? Ты можешь чуять ветер, ибо нет ничего запретного для храброго сердца. — Он кивнул ей и продолжил: — Дочь, ты должна отпраздновать свой день рождения. — Хитрым, слегка безумным взглядом, он посмотрел на нее. — Нет. Праздник может навлечь неприятности на Набила или Онана, но я придумаю и состряпаю что-нибудь самостоятельно.

Она улыбнулась и открыла рот в беззвучном смехе.

Отец тоже засмеялся.

— Да, моя стряпня будет бОльшим наказанием, чем наказание за женский праздник. — Он поднял брови. — Тогда, наверное, подарок? — Он повел рукой по комнате. — Все, что есть в этом доме, все, что в моем владении, все, что есть во всей вселенной и мне доступно, я добуду для тебя. Хочешь комнату Рахмана, ту, что полная игрушек? Кивни, и она твоя…

В его глазах снова сверкнули слезы. Он притиснул ее к себе и обнял.

— Прости меня, — сказал он. — Больше никаких слез.

Он поцеловал ее в щеку и отодвинул на расстояние руки.

— Что будет тебе подарком? Что-то такое, что можно легко спрятать. Что-то такое, чего у тебя нельзя будет отнять.

Она прижала свою ладонь к щеке, туда, куда поцеловал ее отец. Впервые. Она протянула ему руку, в которой держала крошечную синюю книжечку, что дал ей торговец-имант. «Научи меня читать», — знаками показала она.

Вся кровь отхлынула от его лица, когда взор его упал на книгу в ее руке. Сценарий тысяч ужасов, миллиона поражений и вечности, уготовленной в аду, стоял в глазах отца. Под конец он дернул головой к двери и сказал:

— Закрой ее и запри.

Лилит поспешила к двери, захлопнула ее и задвинула засов. Когда она вернулась к отцу, тот подбирал с полу чистые листы бумаги.

— Найди, чем мне писать, дитя.

Она поискала на полу и нашла ручку. Подбежав к отцу, она дала ему перо. Он взял в руки инструмент для письма, взглянул на нее и сказал: