Лидия Обухова - Лилит

Всё это было таинственно, необычайно, — ни от зверя, ни от человека не осталось ни малейшего следа!

Подгоняемая спасительным инстинктом, Лилит бросилась искать выход из этого замкнутого зелёного рая — или ада! — обратно на равнину, под сень редких деревьев, в травы, поющие на ветру, как натянутые воловьи жилы…

Ей заступали дорогу жилистые щупальца лиан, гигантские папоротники с восковыми жёсткими листьями, грибы, мхи, орхидеи, деревья — ни одного клочка земли, не стянутого алчной зелёной сетью!

Иногда она припадала ухом к земле и слышала дальний гул, подобный землетрясению, — шли слоны, и надо было сворачивать в сторону, чтоб серые гиганты не раздавили её. Но слух ловил и секущий звук копыт стада буйволов; саванна была где-то близко.

Много раз Лилит останавливалась в изнеможении. Человеку совсем не надо постоянно козырять храбростью. Пока всё идёт заведённым порядком, он может жить вполсилы. Но вот врывается то, чего никогда не было прежде, и необходимо обладать отважным сердцем, чтоб не потеряться и победить.

Когда Лилит выбралась из зарослей, свет, воздух, земля — всё было желтоватым. Солнце, ещё не зашедшее окончательно, скрылось за край одинокого дерева, распространяя вокруг его плоских слоистых ветвей венец светящейся пыли. Облака медленно шли к горизонту, вбирая этот цвет, и сами начинали дрожать, накаляясь. Сизые волокна, прошитые нестерпимым блеском, заслоняли светило — тогда земля становилась ещё желтее, — но постепенно остывали, пока на западе не встала дозором плотная вечерняя туча с неровно обрезанной кромкой, сверкнувшей в последний раз подобно лезвию.

Стада травоядных спешили избрать безопасный ночлег; их тени мелькали между кустарниками, цокот копытец нёсся отовсюду, как стрекотание кузнечиков. Саванна затихла, готовясь ко сну и обороне.

Лилит тоже взобралась на дерево и, замерев, сидела между его ветвями. Тихо, насколько могла, только билось её сердце. Ведь в лесу движение выдаёт! А вокруг уже пробуждалась ночная жизнь. Фырканье, мяуканье, рёв, поступь вкрадчивых лап грозно обступали со всех сторон.

Внезапно тьму саванны прорезал узкий голубой луч. Как гигантское щупальце, он бродил по травам и деревьям — и звери в ужасе разбегались от него.

Затем откуда-то с небес раздался громоподобный звук, в котором почти невозможно было узнать голос Безымянного:

— Лилит! Где ты? Я ищу тебя. Иди на свет, Лилит!

Голос кружил над саванной, подобно птице, потерявшей птенца, то приближаясь, то удаляясь, и вместе с ним метался, разрывая тьму, сверкающий голубой луч.

Но Лилит сидела, не шевелясь и зажмурившись: как и звери, она боялась ночного освещения.

Безымянный нашёл её на рассвете. Стоя под деревом совсем нагая, она, как заворожённая, смотрела на тыкву, полную воды, и связку плодов в мягкой кожуре.

— Лилит! Наконец-то! — радостно закричал Безымянный, протягивая руки.

Она обернулась, но тотчас взгляд её возвратился к таинственно появившейся снеди.

Он видел, что от напряжения губы её приоткрыты, а брови сошлись вместе, как два ручья, текущие извилистыми струями. Она словно вслушивалась во что-то издалека.

— Что с тобой? — тревожно спросил Безымянный.

Она улыбнулась рассеянно и нетерпеливо. Ей так же было невозможно говорить сейчас, как не смог бы этого лес, который, однако, никогда не остаётся в покое, потому что ветер то и дело перебирает его зелёные пряди, а пролетающие облака веют над ним влагой и холодом.

Лилит молчала, как молчит трава, хотя и трава поднимается в такт дыханию земли, растёт, шевелится, распускает поворачивает венчики. И уж совсем немой, расплывчатой, утекающей между пальцев может показаться вода. А между тем где возникает самое бурное волнение? Вот то-то и оно: человеческое сердце — маленький сколок стихии.

Ничего не поняв, Безымянный нетерпеливо взял Лилит за руку и повёл к светоплану. Она не сопротивлялась, только всё взглядывала через плечо на одинокое дерево с серым прямым стволом. От первых лучей кора его казалась розовой. Солнце поднялось над саванной, все живые существа были счастливы! Лилит улыбалась затаённо.

Цвета и звуки! Целый мир, который Лилит, оказывается, видела, не видя, и слышала, не вслушиваясь. Её волновали до сих пор только запахи — пряные, резкие. Но что она знала о цвете? О голубом, не исчезающем в тумане? О фиолетовом, который так быстро усыпил её в ту единственную ночь, которую она провела на борту светоплана, после того как Безымянный разыскал её в саванне? О палевом, мягко окрасившем домашние одежды лаолитян? Об угнетающе сером — цвете сумерек, часе лесных убийств из-за угла?

В звуках Лилит обыкновенно замечала лишь их вибрацию, повышение и понижение тона, нарастание механической силы удара.

Смысла она не доискивалась, если это не был, конечно, прямой сигнал.

И так она стояла теперь, замерев, сражённая неизвестным звучанием, окаменевшая, с расширенными зрачками и сжавшимися внутренностями. Тяжесть, которая навалилась на её грудь, имела двойную природу: она угнетала и в то же время, растворяла жилы; невидимая кровь утекала из Лилит, подобно лёгкому струистому облаку, которое она, оказывается, носила в себе, не подозревая об этом.

Музыка брызгала птичьим хором, заливалась свистулькой, напрягала мускулы борца, гремела и хохотала барабанами. Мощь и изящество мелодии сменяли друг друга.

Земля становилась всё невещественнее под ногами Лилит, боль восторга заполняла её телесную оболочку, краска отливала от щёк и губ, и, наконец легонько вздохнув, она мягко свалилась на траву.

Мелодия прозвучала ещё несколько тактов, и Безымянный резко выключил катушку стереофона. Первый урок музыки был окончен.

…В то раннее утро, когда он привёл её к светоплану, Лилит довольно быстро освоила застёжки и рукава. Через минуту она появилась в серебристом комбинезоне космолетчика с высоким красным воротом, красными обшлагами и карманами — и не стало никакой дикарки! Стоял худощавый мальчик; его серый удлинённый глаз косился умно и смущённо.

Безымянный про себя посетовал, что не задумался раньше над тем, как облагораживает одежда движения и весь облик мозгоподобного. На глазах недоверчивых лаолитян произошло чудо: они невольно почувствовали равенство между собою и Лилит.

Спутники Безымянного, несмотря на то что осуществляли великую цель, оставались прежними: они мыслили масштабами Лаолы-Лиал. Лишь в Безымянном стала прорастать жажда вселенской солидарности. Теперь он часто думал, как поэт; это казалось странным, архаичным в век начинающейся внеречевой связи на Лаоле-Лиал. И всё-таки именно образность мышления привела его на порог понимания новых норм жизни. Как, впрочем, и всегда искусство кладёт начало познанию, служит науке первотолчком.