Песах Амнуэль - Конечная остановка

В плохих романах автор написал бы: «земля разверзлась под его ногами, и в душе наступил ад». Наверно, у них не было иных слов, чтобы описать это душевное состояние, но иных слов не было сейчас и у меня.

Что, собственно, произошло? Один взгляд Лёвы, напряжённое ожидание Иры, и что я, чёрт меня дери, позволил себе вообразить?

— …и не хотят понять! — говорил, между тем, Лёва, обращаясь по-прежнему к Ире, безучастно то ли слушавшей, то ли нет. То ли слушавшей, но не слышавшей. — Материальное и духовное не нужно разделять, основной вопрос философии не имеет смысла, мы с тобой это обсуждали, забыл?

— Что-то помнится… — пробормотал я.

— Что-то! — воскликнул Лёва, посмотрев, наконец, в мою сторону, и я не понял его взгляда. Смотрел он с сожалением и обидой, но я мог ошибаться и превратно сейчас понять даже утверждение, что солнце восходит на востоке. — Ты со мной согласился! Материальное и идеальное играют одинаково важную роль, нет первичного и вторичного, материи без идей не существует, а идеи материальны по своей сути.

— Ну и что? — вяло спросил я.

— Как же! Ты говоришь — выбор. Это главная проблема. Или-или. Ты говоришь — весь мир или мои близкие! Это не выбор, мы говорили!

Я не помнил такого разговора, но начал понимать, куда клонит Лёва.

— Не существует такого выбора! — всё больше распалялся он. Лёва говорил о личном, наболевшем, облекал в слова идеи, не дававшие ему покоя. Я не знал, как они были связаны с Ирой, но определённо были. Он сейчас не о философской проблеме рассуждал, точнее, кричал, а о глубоко личной. Надеялся, что я пойму? — Нет выбора между вселенной и человеком, это чушь! Каждый выбор разделяется на более простые состояния, как в счётно-вычислительной машине. Сложные процессы вычислений состоят из самых простых — из выбора между нулём и единицей по заданной программе. Других вариантов нет. Реальные альтернативы в жизни тоже состоят из множества простых. Мы их разделяем в своём подсознательном, пока не доходим до простейшего выбора: ноль или единица. Да или нет. Если тебе кажется, что ты выбираешь из десятка или сотен возможностей, это чушь — ты подсознательно упрощаешь и, в конце концов, остаёшься с двумя простейшими желаниями, которые сродни инстинктам.

— Ты хочешь сказать, что выбираем не мы, а наши инстинкты?

— Инстинкты — тоже слишком сложно организованное поведение, надо опуститься ещё ниже.

— Да куда ниже?

— Ты что, — с подозрением спросил Лёва, — забыл, о чём мы говорили?

Я посмотрел на Иру, она могла бы мне помочь, сказать, напомнить то, чего я вспомнить не мог. Ира молчала, веки её подрагивали, она рассматривала что-то внутри себя.

Я неопределённо покачал головой: то ли да, забыл, то ли нет, помнил.

— На самом деле, — закончил Лёва свою мысль, которую я уже знал, но хотел услышать, — судьбы мира, стран, народов, людей, твоя судьба, моя, судьба… — он помедлил, прежде чем продолжить, — судьба Иры… всё зависит от простого выбора, который ты или кто-то другой производит, не думая, как ЭВМ, переключая контакты с единицы на ноль или наоборот.

— Эффект бабочки, — сказал я.

— Какой бабочки? — не понял Лёва. Он не знал о теории хаоса, не читал работ Лоренца, Мандельброта, Либчейбра, которые в этой эмуляции могли не появиться.

Не нужно было мне выбирать, что делать. Всё решено за меня. Я был конечным автоматом, гораздо более простым, чем руководившая моими поступками Точка Омега, но гораздо более сложным, чем система выбора, с помощью которой, используя меня, Точка Омега определяла судьбу Вселенной.

— Спасибо, — сказал я.

— Какой бабочки? — повторил Лёва, не услышав благодарности. Есть у человека такая способность: не слышать слова, которые он не может или не хочет понять.

— От того, что бабочка в Австралии взмахнёт крылом, может случиться ураган в Канзасе, — пояснил я. — Природа — очень тонко организованная система, и случается, что совершенно ничтожные события меняют судьбу мира.

— Бывает, — согласился Лёва. — Выстрел Гаврилы Принципа, например. Чепуховое событие, но стало поводом к мировой войне. Правда, только поводом, причины лежали гораздо глубже и были очень серьёзными.

Лёва, наверно, решил, что читает студентам лекцию о диалектической неизбежности исторических событий.

— Спасибо, — повторил я, и на этот раз Лёва услышал.

— За что? — удивился он.

— Так… — сказал я неопределённо. — Пожалуй, нам пора. Поздно уже. У тебя, наверно, с утра лекция.

— О чём ты? У меня не бывает лекций с утра, а завтра вообще воскресенье.

— Неважно, — пробормотал я и протянул руку, чтобы тронуть Иру за плечо. Что-то происходило сейчас между нами — между мной и Ирой, между Ирой и Лёвой, между Лёвой и мной. На уровне инстинктов или ещё глубже каждый из нас сейчас что-то выбирал… кого-то… почему-то…

Ира поправила причёску и молча пошла в прихожую, не глядя ни на меня, ни на Лёву. Я шёл следом, а Лёва за мной, и я спиной чувствовал, как он пытался понять, что произошло только что, почему ничего не значивший для него разговор был для меня так важен и почему так неожиданно закончился.

Я подал Ире куртку, и мы вышли в ночь, как два дня назад в другом мире. Как тогда, я обнял Иру за плечи, но она совсем не так, как тогда, выскользнула, остановилась под фонарём, повернулась ко мне, и я увидел её заплаканные глаза.

— Я не хочу здесь жить! — сказала она.

Я попытался её обнять, и она отстранилась.

— Мне, — сказала она, глядя в сторону, — плевать на все вселенные и эмуляции. Я всё равно не понимаю, что это такое. Но я не могу жить, когда помню…

Она замолчала и долго переминалась с ноги на ногу, прижав ладони к щекам. Я понимал, что не должен мешать. Но и ждать было невыносимо. По улице медленно проехала машина — японка-«даяцу», в полумраке цвет её казался зелёным, но на самом деле мог быть серым, синим и даже коричневым. Я видел эту машину прежде… конечно, видел… и водителя этого, мужчину средних лет в большой фуражке-аэродроме.

Где я мог… Нигде. Не было в Баку восемьдесят шестого года японских автомобилей, а эту модель «даяцу» стали выпускать… когда же…

Конечно, машина была другой. Скорее всего, «волга». В темноте все кошки серы. Я обернулся, чтобы разглядеть, ещё слышен был тихий рокот двигателя — в ночном безмолвии звуки висели, как единственные знаки реальности, — но машина скрылась за углом, повернув в сторону хлебозавода.

— Это было в прошлом году, — сказала Ира, и слова пунктиром пронзили ровный звук затихавшего мотора.

— Что? — не понял я. В ту же секунду понял, но слово было сказано.

Ира тоже смотрела вслед машине, а может, в ту точку пространства, куда только что смотрел я. Хотела увидеть то, что я видел? «Почему ты выбрала меня?» — спросил я её как-то, вскоре после свадьбы, в прошлой жизни. Мы лежали в постели, прижавшись друг к другу, настал момент истины, хотелось всё знать, даже то, что знать было невозможно. «Потому что мы с тобой смотрим в одном направлении», — ответила она, не задумавшись ни на секунду, и я поразился точности её ответа. Потом много лет — до самой моей смерти — мы смотрели в одном направлении, в одном направлении думали…