Александр Чуманов - Ничто не ново - только мы.

— Ну ее, — согласился с ним Первый.

Их недавняя веселость и бесшабашность куда-то подевались.

Так и отказались от затеи. Да и лавочка была уже очень старая. Не внушала уверенности. Наверняка она не собиралась дожить до возвращения Моти.

Сидели и молчали. Долго.

— Ну, вот, Коля, — молвил, наконец, возвращенец, — вот, Коля, и все…

Никаких ответных слов эта фраза не предполагала. Всем было грустно расставаться, но быстро сгущалась тьма и стоило поторопиться. Как не полагается хоронить человека после захода солнца, так и класть его в потемках в анабиоз — нехорошо. Условность, конечно, предрассудок, а все равно…

— А я там, на нашей поляне, где гравилет стоит, завтра бетонный столбик вкопаю, — вдруг решительно вскочил Николай, по-видимому, эта идея только что его посетила. — Вы проснетесь, отправитесь встречать своего Третьего, глядь, а из земли столбик торчит! И вспомните Колю из двадцать четвертого века!

Поднялись и Одиссеи, отдав должное древнейшему обычаю предков.

— Пора нам! — решительно сказал Второй.

— Пора! — эхом отозвался Первый.

— Не смею удерживать, — Николай услужливо распахнул перед стариками дверь.

Утренняя служительница, по-видимому, окончила свою вахту, на ее месте теперь была совсем молоденькая специалистка, но и она посмотрела на вошедших, как на пустое место. Впрочем, некоторые чувства все-таки мелькнули на ее личике. Недоумение. Недовольство по поводу непорядка. На нем ясно читалось: «Не лежится вам, надо же! Песок сыплется, а туда же!»

Однако ни одного лишнего слова девушка не произнесла. Проводила пришедших в комнату, где все происходило, потом отлучилась на недолго, потом кран-штабелер приволок откуда-то два порожних гробика.

Гробики стали рядышком на необъятном столе, их прозрачные крышки были приглашающе сдвинуты.

Возвращенец заглянул в саркофаг, где предстояло храниться ему. И увидел, что консервационная смазка с хромированных поверхностей не снята, в углах лежит толстый слой пыли. Конечно, такое отношение подпортило высокую скорбь момента, приземлило ее как-то. Но сын неба сдержался, не стал высказывать обиду вслух. Не это хотелось ему сохранить в памяти. Совсем не это. А без этого, выходит, не обходится ни один век.

Он лишь кротко попросил у служительницы тряпку, она вскинула на него надменные глаза, но намек поняла, все сделала сама, хотя и с видом великого одолжения.

Наблюдавший за происходящим Первый сунул руку во внутренний карман старинного пиджака, вынул оттуда какой-то черный стерженек, протянул его служительнице.

— Авторучка, сувенир, — сказал он робко, — на память о нас. Не побрезгуйте, возьмите!

— Ах, уберите это, нельзя нам, не положено! — служительница даже отшатнулась и выронила тряпку, лицо ее брезгливо передернулось, голос дрогнул на высокой ноте.

Торжественность расставания была испорчена. Уже ни у кого не оставалось желания длить и длить печальные минуты, всем хотелось, чтобы прощание закончилось поскорей. И служительницу тоже нельзя было особо винить, ее должность считалась одной из наименее престижных, навязанной человечеству его бездумным прошлым, а ежедневное пребывание среди замороженных тел, естественно, не располагало к душевной утонченности.

Одиссеи улеглись в свои морозильники, Первый подмигнул Второму, как более опытный в данной ситуации, не робей, мол, старик, прорвемся; тот моргнул ответно, дескать, сам не дрейфь, а мы и не такое видали, хотя вдруг сделался растерянным и бледным, каким-то маленьким и еще более старым.

Они пожали друг другу руки, пожали руку координатору Николаю и даже, смутившись, обнялись с ним, тот раза четыре переспросил, удобно ли старикам лежать, словно зациклился на этом. И стеклянные крышки задвинулись.

Одиссеи еще кричали что-то, показывали на пальцах, но плексигласовые крышки звук не пропускали, жесты можно было толковать по-разному, так что Николай не понимал ничего, он лишь улыбался обоим вместе и каждому в отдельности, шевелил пальцами поднятой к плечу руки, сжимал пальцы в кулак. Он понимал свой жест примерно так: «Я с вами всегда, я вас не забуду, я верю, что вы осуществите все задуманное. А они, конечно же, не пройдут!» «Они», это значит любые мыслимые и немыслимые враги.

Потом в морозильниках стала снижаться температура, но старики терпели лютый холод изо всех сил, не подавали вида, как им тревожно и страшно, и холодно, и одиноко в своих гробиках…

Наконец, при достижении определенной температуры служительница пустила под плексигласовые колпаки наркотический газ. Муки Одиссеев разом закончились, но еще некоторое время подрагивали их зажмуренные веки, самопроизвольно шевелились губы, словно еще какие-то слова пытались обрести желанную гласность…

В конце концов датчики показали температуру около трех градусов по абсолютной шкале, что означало конец процесса замораживания.

Николай еще проследил, чтобы саркофаги поставили рядышком, чтобы на табличках написали новый текст: «Разбудить за день до возвращения со звезд нашего Третьего». Об этом его просили Одиссеи, как о самом главном.

Но он ведь не мог им обещать, что до двадцать шестого века не произойдет ничего непредвиденного, что их вовремя оживят, что, наконец, не появится какая-нибудь новая идеология, новая этика, мораль, руководствуясь которыми люди из самых идейных и нравственных соображений однажды взорвут «комплекс для хранения замороженных фигур», встретят возвращающихся из бездны мироздания космическими торпедами…

Тревожила ли стариков такая, пусть чисто теоретическая возможность? Наверное. И наверное, они старались о ней не думать, гнали прочь нехорошие мысли.

Координатор покинул «комплекс для хранения замороженных фигур» с чувством явного облегчения. Даже с радостью. Через час он был уже дома со своей Агиделью. Ночью они приняли совместное постановление и сразу, чтобы потом не было всяких экивоков, условились назвать будущего сына Одиссеем. Но родившуюся впоследствии дочь пришлось наречь Пенелопой. Впрочем, это случилось, как и полагается, не сразу, а через девять месяцев.

Следующее же утро Николай посвятил докладу своему начальству об успешном и быстром исполнении деликатного поручения. Его похвалили, выписали премию, года два ставили в пример. Как исполнительного и инициативного сотрудника. Все были рады, что общественная нравственность осталась незамутненной, что от возвращенца избавились легко.

А вот с бетонным столбиком вышла целая эпопея. Сперва все некогда было его вкопать, дело откладывалось со дня на день. Потом Коля вообще охладел к своей идее, она стала казаться ему слишком сентиментальной и какой-то даже бабьей. В общем, он решил нарушить свое обещание, поскольку давал его сам, по собственной инициативе, и столбик старикам Одиссеям был, конечно же, без надобности.