Эндре Гейереш - Храни тебя бог, Ланселот!

— Не обидел ты меня, господин рыцарь, коли просишь, чтобы я простил тебя за это! Да и вполне может статься, что я вправду тебя не пойму. Ведь кто я? Никто. Уже не животное, и страх мой пропал, но невежество мое осталось при мне. Наверное, я неотесан и груб, нескладен в речах и чувствах. Но даже если и так… Снам-то никто не прикажет, а мне тоже довелось проснуться с мокрым лицом. Однажды. Пожалуй, уже семь весен с той ночи минуло… Была жена моя молода, и еще не плакали между нами детишки, и вот мне привиделось во сне-то, будто возвратился я из торговой поездки с особенной какой-то прибылью. Рожь везли за нами на восьми лошадях, слуги мои гнали дойных коров и стадо откормленных, хоть сейчас под нож, свиней. И лежал передо мною, в седле, дивной красоты женский наряд — платье, плащ, ожерелье и диадема. Она же… она стояла в дверях нашего дома, и сияло ее лицо радостью оттого, какой у нее муж, и потому, что теперь можно нам есть, сколько влезет. Вот только… — Дарк низко опустил бородатое, худое лицо, — только ведь я и тогда, во сне, уже знал… что это всего-навсего сон и что я всего-навсего… господи, я всего-навсего Дарк! Поэтому я и плакал. И с тех пор не хочу видеть снов.

— Вот и мне приснилось нынче что-то очень похожее… Я тоже вернулся из победоносной битвы, и мои друзья-приятели на радостях стучали о щиты мечами своими, а вассалы… влекли, нацепив на копья, панцири и перчатки побежденных рыцарей. И сокровищ я много привез, и трубач с башни моего замка изо всех сил трубил в рог, приветствуя меня и возвещая о победе. Опустился мост, и — слышишь, Дарк… вышла навстречу мне величественная, но и дивно молодая, с лицом, светящимся радостью и любовью, королева Гиневра. Проклятая баба! — прошипел он яростно, и Дарк дотронулся до руки его, остерегая и недоумевая, — А, какая там королева! Моя Гиневра! Такая она была красивая, такая чистая. И знал я, что она ждала меня верно и преданно, тревожилась, все простаивала на коленях в часовне, а как завидела, побежала ко мне бегом, и я подхватил ее на коня! И так мы вернулись домой. Теплая вода ожидала меня для омовения, пиршественный стол, мягкое ложе. Она же на сей раз только на краешек ложа присела и гладила мне лицо, улыбалась и, помнится, сказала так тихо: наконец-то дома ты… или что-то вроде того. И я, руку ее себе на лоб положив, так и заснул — понимаешь, Дарк, правда? Это мне снилось, что я вот так засыпаю, сам же знал, что все это только лживые ковы, не было так и быть никогда не может! Потому что нет ведь моей Гиневры! А там, — он повел рукой к югу, — живет другая Гиневра, жадная до наслаждений и подлая женщина, которая ухватила меня, словно цыпленка, бросила в постель свою, потом же… А ну ее к дьяволу! В путь, коли мы все равно уж проснулись!

— Господин Ланселот, отсюда уж и тебе нужно продвигаться пешком. Лесок-то низкий, верхом на лошади тебя будет видно.

— Ладно. Ступай вперед.

— Долго идти тебе не придется. Вон там, в ложбинке, опять лес высокий и понизу чистый…

Ланселот прищелкнул языком, тихо сказал что-то коню, и они зашагали гуськом.

— Коварная штука — этакий сон, может, то рука Дракона…

— Что ж, господин рыцарь, всяко быть может. А только не так это, думаю. Рука Дракона властна не дале, чем меч его либо клыки его псов. Не ворожба это. Должно быть, просто неисповедимы пути разума человеческого… Ну, здесь уже можешь сесть на коня.

Задумавшийся Ланселот даже не услышал последних слов Дарка, он шел, отдавшись своим мыслям.

— Может, и так… Игра неведомого в душе? Все равно подозрительно это, опасно, ведь она лжет, обманывает, эта игра, ослабляет решимость того, кто поддастся ей.

Дарк то и дело озирался вокруг, пронизывая взглядом лес, но душою весь был в этой беседе. Он поправил свою потрепанную кожаную шапчонку.

— Не знаю. Я потому слезы лил, когда снился мне сон тот, что я — всего-навсего Дарк, и я знал: никогда уж не будем мы сыты. Я слабый человек, из-за того и плакал. Но кажется мне — уж ты не сердись, ведь сам приучил говорить, что думаю, — знаю и про то, отчего ты сейчас плакал.

— Неужто?

— Ну, вот как ты рассказал… эта королева Гиневра… ее, пожалуй, не назовешь верной и ласковой женщиной.

— Да уж, — улыбнулся Ланселот против воли, — такого про нее и правда не скажешь.

— А ты все ж любил ее.

— Н-ну, друже, про это ничего сказать не могу. Может, так оно и было.

— Голову мою на отсечение дам, хотя она немного и стоит, ты любил ее… или хотел любить.

Ланселот даже остановился на миг, пораженный, так что конь его, следом ступавший, ударился носом о широкую спину рыцаря и недовольно всхрапнул.

— Послушай-ка… а ведь правда! Я и верно хотел любить. Не ее то есть, а вообще — Гиневру, может, и не такую прекрасную телом, как та, настоящая, но другую… душою красивее. Нет, она была не такая. И для меня светлый час любви уже миновал. Гиневры нет, нет красоты и любви. Осталась только борьба. Мщенье и смерть.

— Верно. Значит, ты уже знаешь, отчего плакал?

— Ну-ну?! Может, скажешь — со страху?

Дарк, улыбаясь и упрямо качая хилой своей головенкой, шагал спокойно.

— Человек, господин Ланселот, хоть такой никчемный и жалкий, как я, хоть и такой, как ты, одинаково потрясен бывает, провидя вдруг будущую свою жизнь.

— А ну тебя, — Ланселот с облегчением рассмеялся, — жизнь для меня и прежде была игрушкой, кою получил я от предков их. Нет ее, значит, нет! Теперь же… когда узнал я про Вививану… молчи, Дарк, глупый это был разговор!

— Я из-за жизни плакал, потому что знал: сколько бы ей длиться, это будет жалкая жизнь. Ты же — из-за Гиневры, и тому что знал: не та она, которой ты… да, господин Ланселот, наступает час мщения и смерти, для других или для нас, все равно. Ты оплакивал молодость свою и любовь… Выходим, господин рыцарь!

И с той минуты почти до рассвета Ланселот в глубоком молчании следовал за Дарком.

Словом, вот каким вещам обучался Ланселот, пока скрывался он от Дракона — не из трусости, об этом, надеюсь я, необязательно и говорить, — среди родичей отца своего. Но не только ради перемены убежищ обрек он себя этим скитаниям. Ему надлежало побывать во многих местах, так как народ, проживавший в этом краю, числом был велик, но разбросан повсюду, и Ланселоту следовало обучиться в равной мере и одинаково множеству обычаев их и установлений. Он же учил их, как овладеть крепостью.

— При таком никудышном оружии, — указывал он для примера на грубый, из мягкого железа изготовленный топор или на щербатый, ломкий серп, — помочь может только одно: ошеломительная быстрота. Тем более что лошадей у вас нет, а нам нужно вдруг оказаться у крепости, и притом со всех сторон подойти. Лестниц же, катапульт у нас нет, значит, будем врываться только через ворота.