Вадим Бабенко - Черный Пеликан

Голова перестала кружиться, но за окном теперь ничего не было видно. Сделалось прохладно, окна давно закрыли, и в кабине стоял запах табачного дыма. От долгого сидения затекли все мышцы, очень хотелось выйти и размять ноги. «С полчаса осталось», – вдруг сказал Кристофер ободряюще, и я ему благодарно кивнул. Он высился за рулем, походящий в темноте на грубого сфинкса, невозмутимый и не знающий усталости – я позавидовал его выносливости, зная, что никогда не смогу с ним тягаться. Дорога стала ровнее, наш лендровер прибавил ходу. Женщины зашуршали чем-то сзади, засуетились нетерпеливо, словно очнувшись от забытья. Потом с обеих сторон стали мелькать огни далеких ферм, и вскоре мы въехали на освещенную площадку перед серым приземистым зданием. «Мотель Оазис» – увидел я покосившиеся буквы, и все внутри возликовало, предвкушая отдых, но мы еще долго сидели в машине – наш Кристофер не разрешил выходить, пока Гиббс с Кристофером-первым ходили куда-то. Наконец они вернулись, и все стали выгружать вещи.

Это был странный мотель, не похожий на те, что я знал до сих пор. Мы оказались единственными постояльцами, но меня не оставляло ощущение, что все комнаты заселены недовольными жильцами, чье дыхание явственно слышно в ночи, а шаги в коридоре лишь чуть-чуть приглушены ковровой дорожкой. Всякий раз получалось, что это был кто-то из нас, но в это верилось с неохотой, как в торопливое объяснение на каждый случай, и тут же новый шорох настораживал: кто, кто там еще?

Снаружи неказистое здание походило скорее на склад или гараж, не выделяясь ничем – разве только высокой лестницей, ведущей ко входу, что почему-то был на верхнем ярусе, хоть все комнаты располагались внизу. Почти весь второй этаж занимала большая гостиная, через которую нужно было пройти, минуя регистрационную стойку справа, и взгляд сам собой замирал на медвежьих шкурах и серебряных кубках, старинных подсвечниках и кинжалах, в изобилии развешанных по стенам и расставленных в углах. Еще там был настоящий камин, горевший день и ночь – в мотеле не жалели дров, но в комнате неизменно царил зябкий полумрак, хотелось обхватить руками плечи и подсесть к самому огню.

Гостиная служила также и столовой, общей для всех, в центре ее громоздился дубовый стол, опоясанный скамьями. Когда мы вошли, втащив поклажу и задыхаясь от подъема, за ним сидел хозяин – маленький круглый человечек с безумными глазами – и что-то быстро писал. Услышав нас, он помахал рукой, не поднимая головы, и подошел только через несколько минут, перед этим наскоро перечтя написанное. Гиббс очень разозлился на такую нерадивость, сделался груб и язвителен, но остальные мирно разбрелись по просторной зале, разглядывая предметы вокруг, так что и он вскоре присмирел, не найдя поддержки.

Комнаты, отведенные нам, не в пример гостиной, оказались просты и обычны. Войдя, я упал было на продавленную кровать, думая, что уже не смогу подняться до утра, но спустя несколько минут обнаружил, что голова моя ясна, и туман перед глазами исчез. Я еще полежал, вспоминая долгий день, тряску в машине и зверьков с фиолетовыми глазами, потом вскочил как ни в чем не бывало и отправился гулять.

Конечно, после дневного происшествия я не собирался уходить далеко, но ноги сами понесли меня в обход здания, мимо беседки и высохшего фонтана, а потом – по заброшенной аллее, освещенной редкими фонарями. Вскоре она перешла в едва заметную тропу с одинокими деревьями и кустарником по бокам, фонари кончились, но яркая луна давала достаточно света, чтобы различать путь, и я брел все дальше, радуясь свежему воздуху после прокуренного джипа, одиночеству и покою. Вдруг будто чья-то ладонь уперлась мне в грудь: тропа повернула, резко вильнув вправо, огибая перерубленный ствол, чернеющий в темноте, и кончилась внезапно. Впереди простиралась равнина, где не было ни троп, ни дорог, не росло ни единого дерева или куста, только блики лунного света жили на ней причудливой жизнью, вспыхивая в строгом порядке, перемещаясь и меняясь местами, разрешая свои вечные загадки. Как зачарованный, я глядел на живые картины, непредсказуемые и неизведанные – они никогда не повторялись, всякий раз находя новые сочетания, пульсируя в своем особенном ритме, занятые только собой, равнодушные ко всей остальной вселенной. Я понял, что это безупречнее всего, что я видел до сих пор, лучше калейдоскопа моей памяти, где лишь цветные стекляшки с редким намеком на имя, лучше россыпи слов на листе бумаги и назойливой мелодии в голове. Я судорожно прятал свой секрет в складках сознания, не выпуская наружу, чтобы совершенство чужой гармонии не разрушило его сущность, оказавшись убедительнее и строже – пронзительнее вороненой стали, громогласнее приглушенного хлопка. Музыка рождалась во мне и влекла меня куда-то, и я, не сознавая, что делаю, хотел шагнуть туда, к картинам и бликам – чтобы проследить их контуры неуверенной рукой, ощутить ладонью ледяной свет, лечь и поплыть в звенящих волнах – и почти уже сделал шаг, как вдруг грубый окрик ворвался в слух, убивая волшебство, я вздрогнул и оглянулся, с трудом сохранив равновесие.

«Вы с ума сошли?» – холодно осведомился неизвестно откуда взявшийся Гиббс. В лунном свете его лицо отливало хищным серебром, крючковатый нос изогнулся, как крепкий клюв, глаза блестели зло и цепко. «Зыбучие пески – не игрушка, – уже спокойнее продолжил он, – несколько шагов – и ничто не спасет, ни ваши, ни мои молитвы». Он наклонился, поднял с земли толстую сухую ветку, – «смотрите» – и швырнул ее прямо в световые блики. Ветка вонзилась в песок, прочертив чернилами вертикальную ломаную на серебристо-палево-сером, застыла на минуту или две, потом стала укорачиваться, покачиваясь и дрожа, и исчезла бесследно. Мне показалось, что поверхность маслянисто блеснула, и по ней пробежала легкая рябь, но может лишь моя впечатлительность была тому причиной.

«Понимаете?» – спросил Гиббс с легкой насмешкой. Я промолчал. Какое-то время мы стояли и смотрели на изменчивые узоры, но они уже не окрыляли так беспечно, в них притаилась ловушка, пренебрегать которой было нельзя.

«Много, много тайн», – сказал вдруг Гиббс неизвестно к чему. Я посмотрел на него. Он переменился здесь, вдали от города – будто расправил плечи и сбросил несколько лет. Исчезла сутулость, голос стал глуше и тверже. Во всей его фигуре будто подтянули крепления и завели невидимые пружины – он был готов к прыжку, к борьбе, и я не позавидовал бы хищнику, решившему помериться с ним хваткой.

«Многие тайны кончаются тут, – пояснил Гиббс, поморщившись, – нет ничего, что менее на виду, чем похороненное, как эта ветка – очень, знаете, бывает сподручно». Он лукаво глянул и подмигнул. Мне стало жутковато. Я прочистил горло и спросил не совсем своим голосом: – «Для тайника, вы имеете в виду?»