Дорис Лессинг - Воспоминания выжившей

Вечернее осеннее солнце грело слабо, ветер разбрасывал вокруг сухие листья, толпа разрослась до полутысячи человек, люди все прибывали. На импровизированной трибуне-помосте с полдюжины вожаков, среди них Эмили и Джеральд. Прибыли и те, кого собирались обсуждать. Их было около сорока. Помню, что все воодушевились, увидев их, посчитали это проявлением солидарности, как бы приобщения к духу сообщества. Во всяком случае, эти, из подземелья, поняли, что о них пойдет речь. Но вели они себя… Вопили, топали, прыгали. Распевали: «Кто в замке король? Я король, а ты козел!» Ужасно! Детская песенка — боевой клич. Мы осознали перемены, мы узнали себя в этих детях. Все слушали молча, подавленные, угнетенные. Под неумолкающие вопли Джеральд заговорил, описал ситуацию. Беспокойство собравшимся внушал и тот факт, что мы представляли собой массовое скопление населения, которое могло заметить и Высокое Начальство. Джеральд воззвал к нашему состраданию, подчеркнул, насколько важно спасти этих заблудших, а мы переминались с ноги на ногу и думали, что «они» могут предпочесть не заметить нашего сборища, а могут и отреагировать. Кто знает, на что «они» отреагируют, а что решат проигнорировать. Горящий дом, банду малолетних, несанкционированное сборище… У «них» ведь и информаторы имеются, в том числе и среди нас.

Описывая в основном события бытового уровня, я, разумеется, не в состоянии передать здесь, как функционировало общество в целом. Но официально-бюрократическая система не развалилась. Развал свирепствовал на мостовой, а государственная машина скрипела по-прежнему, все больше усложняясь и запутываясь сама в себе, приспосабливаясь к событиям и притворяясь, что определяет их. Народ шутил, что машина работает, чтобы обеспечивать себя работой. И действительно, все, кто сохранил постоянную работу, состояли на службе у государства. Функционировали даже суды, которых как будто стало больше. Они то тянули с вынесением решений до бесконечности, то моментально выплевывали драконовские приговоры, после чего вновь впадали в спячку. Преступность процветала: тюрьмы, детские колонии, дома призрения, дома престарелых процветали, — какие только страшные истории о них не рассказывали.

Система функционировала. Через пень-колоду, кое-как, произвольно и почти всегда непредсказуемо, однако скопление под тысячу человек… пожалуй, это уже через край. И очень скоро налетит полицейская армада, скрутит этих детей подземелья и упрячет их туда, где они не протянут и недели. Страх перед исчадиями коллекторов отступил, сменившись сочувствием к ним. Кроме того, визит полиции означал нежелательное внимание к сотням незаконных домовладений, к лицам, не имевшим права в них проживать, не имевшим права выращивать овощи в чужих (чьих?) садах, не имевшим права заниматься ремеслами, выкармливать индеек, кроликов, цыплят, не платившим налогов — в общем, к новой жизни, расцветшей на руинах рухнувшей прежней. Мало кто из собравшихся вообще существовал на свете, если придерживаться официальной точки зрения. И если «они» это вздумают заметить, то вполне могут и войска прислать, и полицию, чтобы навести порядок, «зачистить» территорию с последующим прославлением акции в средствах массовой информации. «Наведен порядок на… улице». И каждый поймет, что на этой улице произошло, и тихо порадуется, что не на его улице наведен этот «их порядок».

«Зачисток» боялись пуще пожара, но все же мы собрались. Джеральд выступал эмоционально, с жаром, как будто степень его убежденности сама по себе могла решить вопрос. Он отметил, что единственный способ справиться с проблемой — разбить стаю детей и расселить их в семьи и кланы по одному, по двое, не больше. Помню гневную реакцию этих детей, их оскаленные зубы, поднятые дубинки.

Какой-то молодой человек вынырнул над головами толпы. Он подтянулся вверх по стволу дерева и выкрикнул:

— А на кой ляд? Эти бесенята — погибель наша. Сдать их полиции, и дело с концом. Нам с ними не справиться. Джеральд уже попытался — и гляньте на его физиономию. Признайся честно, не криви душой, Джеральд. — И парень соскользнул вниз.

Эмили тут же дала ему отпор:

— Эти дети привыкли защищаться, чтобы выжить. Чего же от них ожидать? Я готова заняться ими, если найдутся еще желающие.

— Нет! Нет! Нет! — загудела толпа.

— Тебе мало одной сломанной руки, рвешься, чтоб еще и голову проломили? — крикнул кто-то.

— Руку мне сломал испорченный телефон, а ребятишки вовсе ни при чем, — улыбнулась Эмили, и несколько человек засмеялись.

Толпа замерла в нерешительности. Редкий случай для сборища такого масштаба. Обращаться к полиции — для этого нужно было сделать над собой слишком большое усилие.

— Я сам вызову полицию, без всяких резолюций! — выкрикнул какой-то мужчина. — Иначе не сегодня завтра все тут заполыхает.

Дети, сжимая дубинки и рогатки, луки и стрелы, двинулись прочь, сначала медленно, но тут же перейдя на бег.

Кто-то крикнул:

— Удрали!

Действительно, группа быстро исчезала за углом.

— Стыд-то какой, — возмутилась какая-то женщина. — Совсем вы бедных крошек застращали.

Ее перебил чей-то крик:

— Полиция!

Тут уж все бросились наутек. Из окон моей квартиры я, Джеральд, Эмили и еще несколько человек наблюдали, как на площадке появились полицейские машины с мигалками и завывающими сиренами. Они пронеслись мимо, никого не застав на месте незаконного сборища, объехали квартал и исчезли.

— Показали зубы, — тихо пробормотал кто-то.

Чего «они» не могли терпеть, так это «гражданского неповиновения», то есть того, о чем никто из нас и не помышлял. Не менять правительство мы тогда хотели, а забыть о его существовании.

Когда все стихло, Эмили и Джеральд отправились в дом своей коммуны. Дети не вернулись, они исчезли, прихватив свое вооружение, убитых и зажаренных крыс, сырой картофель. Дом остался в полном распоряжении двух молодых людей. Ничто не мешало им создать новую коммуну. Старой пришел конец.

Наступили холода. С топливом было туго. Долгими вечерами я сидела при свете одной свечки, либо гасила и ее, и тогда комнату освещало лишь пламя камина.

Однажды, гипнотизируя мерцающий уголек, я оказалась далеко за ним, оказалась участницей сцены, не согласованной с временем, если можно так выразиться о месте, где время вообще не существует. Со мной Хуго — не просто спутник, а личность, необходимый участник событий.

Комната девочки-школьницы, небольшая, типично обставленная, со светлыми шторами в цветочек, белым покрывалом на кровати, с письменным столом, на котором аккуратными стопками сложены учебники. К шкафу прикреплено расписание уроков. В этой комнате перед зеркалом, которое смотрится тут инородным телом, — есть здесь и соответствующее обстановке небольшое зеркальце над раковиной умывальника, но это зеркало, где человек отражается в полный рост, в пышной золоченой раме с рокайлями, волютами и прочим разухабистым барочным декором, скорее ассоциируется с декорациями к кинофильму, с модным бутиком или театром, это зеркало оказалось здесь лишь потому, что так требовалось по сценарию, — итак, перед этим зеркалом стоит и смотрится в него молодая леди. Эмили, девочка, выряженная — скорее запакованная, — как женщина.