Карл-Юхан Хольцхаусен - Цвет надежд – зеленый

– О господи! Будь я годков на двадцать помоложе, ты бы у меня живо вылетел в окно!

Испуганный Пружина тут же пошел на попятную. Что он такого сказал? И вообще старик к этому не имеет никакого отношения.

– Верно, – согласился дедушка. – Месть – дело господа бога. Однако иногда ему приходится помогать.

Он замахнулся палкой. Но около него тут же оказалась Ингрид. Она погладила старика по плечу и снова усадила на стул, хотя он и ворчал, что порка, как баня, многим подлецам помогала отмыться. Пружина вздохнул было с облегчением, но в тот вечер ему предстояло испить чашу горечи до дна. Густафссон решительно заявил, что всем этим он сыт по горло.

– Уходи и больше сюда не являйся!

– Хороша благодарность за все, что я для тебя сделал! А я-то, ног не жалея, бегал, договаривался с распорядителями, с газетами...

– Хватит с меня газет! Я тебе сказал – убирайся!

– Пожалуйста, я уйду. Но если у тебя будут новые ангажементы, мне положен с них определенный процент.

– Проваливай! И если ты кому-нибудь скажешь обо мне хоть слово, пеняй на себя.

На лестнице Пружина остановился. Сердце у него ныло.

«Пропал мой блестящий номер, – думал он. – Мой Снуддас. Пеппи Длинный Чулок. Элвис Пресли. АББА. Все пропало».

Бывает порой у человека чувство, что закончилась та или иная глава его жизни. Но это ложное чувство. Глава не кончается. У нее всегда есть продолжение – после нее остаются рубцы, воспоминания, что-нибудь да остается.

Когда дверь за Пружиной закрылась, Густафссон подумал, что пришел конец самой страшной главе в его жизни. Но он тут же начал мысленно ее перечитывать и спросил, почему Ингрид ничего не сказала ему о статье в газете. Она ответила, что хотела сказать, но...

– Я знаю, – перебил он, – тебе хотелось, чтобы я обжегся по-настоящему. Радуйся, вышло по-твоему. Меня освистали так, что, думаю, и здесь было слышно.

– А Пружина сказал, что публика хотела тебя видеть, – вмешался дедушка.

– Врет он все. Врет как нанятый... Впрочем, он же получал от меня деньги. Трое пьяных парней подошли к нам и сказали, что хотят посмотреть на меня. Их-то он и назвал публикой. Пьяницы, вот она публика! Избави меня бог от такой публики.

– Я вовсе не хотела, чтобы тебе было хуже, – сказала Ингрид. – Но этот Фредрикссон так запутал меня своей болтовней о контракте, что я уже перестала что-либо понимать.

Она стояла у окна и смотрела на улицу. Внизу хлопнула дверца автомобиля. Какой-то человек направлялся к их подъезду.

– Доктор!

Густафссон побледнел. Вот оно, продолжение все той же главы!

– Что-то он скажет, когда увидит меня?

– Верно, он уже знает обо этом, – заметил дедушка.

– Я открою, – сказала Ингрид. – А вы идите на кухню, я скажу, что ты не можешь его принять.

– Сколько можно водить его за нос! Он хороший человек.

– Ну, хотя бы только сегодня. Нам нужно выиграть время.

Густафссон ушел на кухню. Ингрид открыла дверь – доктор не успел даже позвонить.

– Я, кажется, не предупреждал, что приду, – с удивлением сказал доктор. – Густафссон дома?

– Да... нет... то есть... Он не может...

– Не может повидаться со мной? А почему?

– Он болен. – Дедушка поспешил на выручку к Ингрид.

– Тогда ему как раз необходим врач, – сказал доктор.

– Нет, он не настолько болен.

– Мне необходимо его видеть. – Доктор сделал шаг по направлению к спальне, но Ингрид остановила его.

– Ну ладно, смотрите, доктор!

Она распахнула дверь кухни. Яркий свет кухонной лампы падал прямо на смущенно улыбающегося Густафссона.

Взглянув на него, доктор кивнул, будто самому себе, и пробормотал:

– Да, быстро подействовало.

– Вы этого не ожидали? – спросил Густафссон.

– Как сказать. Я обратил внимание на некоторые изменения, когда обследовал вас две недели назад. Кажется, это было в тот день, когда я встретил вас в универмаге. Вы жаловались на бессонницу, и я еще дал вам пузырек с таблетками. Помните? Вы приняли все таблетки?

– Нет. Я принимал по таблетке каждый вечер.

– Прекрасно. Остальные, пожалуйста, верните. Больше они вам не понадобятся.

– Доктор, но почему же краска сошла так быстро? Разве она не должна была держаться весь год?

– В наше время самое главное – человеческий фактор. На всякий случай я дал вам минимальную дозу. Но ошибка в расчете оказалась больше, чем я предполагал.

Он замолчал. Наконец Густафссон мог задать ему вопрос, который мучил его весь вечер:

– Что же теперь будет?

– Неужели нам предстоит еще раз пройти через это? – спросила Ингрид.

– Ни в коем случае, – заверил их доктор.

– Значит, мне придется вернуться в тюрьму?

– И этого тоже не надо бояться. Как только я заметил, что цвет начал бледнеть, я написал в Стокгольм и спросил, что делать в подобном случае. Нужно ли продолжать эксперимент? Признаюсь, мне это далось нелегко, но ничего другого не оставалось.

– Кто действует честно, может ничего не бояться, – высказался дедушка.

– Ну, я-то действовал не совсем честно. Я написал, что должен был предвидеть, что действие вертотона закончится раньше чем через год. И вот их ответ. Они считают самым разумным не давать делу огласки.

– Что это значит?

– Что вам не надо возвращаться в тюрьму. Это вызвало бы только множество толков и пересудов. А, кроме того, это означает, что инъекции вертотона больше делать небудут ни вам, ни кому-либо другому.

– Доктор, неужели весь ваш труд летит насмарку?

Доктор Верелиус криво усмехнулся:

– В этом мире много чего летит насмарку. Поразмыслите об этом на досуге. Мы часто работаем впустую. Напрасно спрашиваем. Напрасно отвечаем. Как часто мы безрезультатно пишем, звоним или ищем кого-нибудь. Сколько срывается планов, не осуществляется надежд, гибнет работ. Вертотон сойдет в могилу без лишнего шума. Но, возможно, когда-нибудь, лет через сто, какой-нибудь исследователь снова откроет его. Если к тому времени сохранятся тюрьмы... Нам остается уладить лишь практическую сторону дела. Послезавтра мне хотелось бы хорошенько вас обследовать.

– Я непременно приду, доктор.

– И больше никогда не станете выступать на эстраде?

– Можете не сомневаться.

– Вам бы переехать отсюда. Лучше всего в другой город. Я поговорю с нашим куратором, думаю, он поможет вам получить новую работу. Если вы сами ничего себе не подыщете.

– Мы переедем, даже если мне придется тащить на себе всю мебель!

– Я тебе помогу, – сказала Ингрид.

«Вот это настоящая жена», – подумал доктор. Густафссонов ждала новая жизнь, и доктору оставалось лишь пожелать им счастья. Он и раньше никому не желал зла, и не его вина, что все обернулось иначе.