Мария Перцева - Сказочка

Король уже в начале ее объяснений перестал понимать хоть что-то и теперь только растерянно моргал:

— Какие игры, Матильда? О чем ты говоришь? Мы живем в реальном мире!

— Вы, может, и живете, — буркнула Анфиса. — А я играюсь.

— И чем же, по-твоему, наша жизнь отличается от твоей игры? — раздраженно спросил Филипп.

— В игре можно все делать по-своему. В ней можно не только менять, но и вообще исключать то, что тебе не нравится. Не понимаешь? Ну хорошо, давай на примере: у меня есть одиннадцать братьев.

— Тринадцать, — поправил Филипп.

— Не важно. Последние два не в счет: один — придурок, другой — слишком много себе позволял. Так вот — одиннадцать братьев. Прежде чем их встретить, я должна была их сначала найти. Как бы в данном случае поступили вы? Стали бы действовать по плану: «Искали. Искали. Искали. Нашли». Достаточно глупо, не говоря о пустой трате времени. Я в подобной ситуации опускаю все ненужное. Мой план гениально прост: «Нашла».

— Да-а? — Король давно уже не слушал ее и только с наслаждением наблюдал, как она с привычной жестикуляцией что-то увлеченно объясняет.

— Матильда, — обратился он к жене. — I want you.

— А я нет, — отозвалась королева, отталкивая от себя его жаждущие губы. — Филя, вот я все думаю, не завести ли тебе любовницу?

— Чего? — не понял Филипп, находясь еще во власти желания.

— Подружку, говорю, тебе надо завести. Изливал бы на нее свой любовный пыл.

— Ты не любишь меня? — прошептал Филипп, глядя в ее безжалостные глаза. — Я тебе противен?

— Когда ты вот так себя ведешь, скажу честно, в тебе мало приятного.

— Но ведь я люблю тебя! — с жаром возразил Филипп.

— Опять любовь! — фыркнула Анфиса. — Что может быть глупее!

— Не говори так! Что ты знаешь о ней! Любовь — это самое сильное в мире чувство. Она может лишить человека разума. Любовь прекрасна. Даже тогда, когда она безответна. Она способна преобразить самую искалеченную душу, вселив в нее силу и благородство. Нет в мире прекраснее страсти, чем та, что вызвана искренней любовью. Она настолько всепоглощающа, что потеря любимого человека равносильна смерти.

— Да-да-да, — встряла Анфиса, — теперь и я припоминаю. В пубертатном периоде я читала что-то подобное у одноклассниц в песенниках. «Любовь до гроба — дураки оба» — так это, кажется, формулировалось?

— Почти, — процедил сквозь зубы Филипп, поняв, что не прошиб это каменное сердце.

Но он заблуждался.

Королева казалась какой-то растерянной.

— Любовь, — повторила она задумчиво. — Я могла и недооценить ее. Вполне возможно, это достаточно увлекательная игра.

Спрыгнув с подоконника, она медленно пошла прочь. Король ринулся следом:

— Мы не договорили! — резко сказал он, разворачивая жену за плечи.

— Про что? — устало спросила королева.

— Раньше я разговаривал с тобой как муж, — Филипп старался, чтобы его голос звучал как можно тверже. — Но теперь я вынужден говорить с тобой как король. Ты избегаешь близости со мной. Я тебе противен. Но это не отменяет твоих обязанностей.

— Каких это еще? — нахмурилась королева.

Король сделал многозначительную паузу и произнес:

— Ты должна родить мне наследника!

— Хрен тебе, а не наследника! — огрызнулась Анфиса. — Какого-нибудь сиротку для этой роли подыщешь.

И, резко развернувшись, королева пошла дальше. Филипп растерянно глядел ей вслед и вдруг ни с того ни с сего жалобно произнес:

— Но ты же обещала…

Королева остановилась.

Расхрабрившись, Филипп решил довести дело до конца:

— А ведь ты всегда исполняешь свои обещания!

Она повернулась. На ее бесстрастном лице не было ни тени смятения. Казалось, вот сейчас она произнесет свое жестокое «с чего ты взял?». Но вместо этого король, не веря своим ушам, услышал:

— Обещала так обещала. Какой может быть разговор.

Через два дня королева была схвачена и заточена в подземелье. Ее обвиняли в вызывании града, побившего посевы, и насылании порчи на людей, в частности на короля. Вследствие всего этого она была лишена королевского покровительства и отдана в руки инквизиции. После короткого суда с несколькими свидетелями, видевшими, как она варила колдовское зелье, королева была приговорена к смертной казни через сожжение.

Отец Симон спускался в подземелье, всем сердцем предвкушая долгожданный триумф. Вот сейчас отопрут засов, и он увидит ее — жалкую, с распухшим от слез лицом. Она будет ползать перед ним на коленях, целовать ему ноги и умолять о пощаде.

Так ведут себя перед смертью все.

Вот лестница кончилась. Здесь было настолько сыро, что факелы почти не горели, а лишь чадили, бросая тени на поросшие мхом стены. Гремя ключами, стражник повозился с замками и, отодвинув засов, впустил архиепископа в подземелье.

Сперва отец Симон не увидел ничего, но постепенно глаза привыкли к тусклому мерцанию ядовитых лишайников, и он рассмотрел в углу крохотную съежившуюся фигурку. Это была королева.

За один этот миг архиепископ не пожалел бы отдать и полжизни.

Обреченно сгорбившись, королева сидела на гнилой соломе, уронив голову на руки. Сколько горечи и раскаянья было в этой позе!

— Дочь моя, — позвал отец Симон, еле сдерживая ликование. — Я пришел к тебе в последний раз. Покайся. И может, Бог простит тебя. Предстань перед Ним с чистой душой.

Но королева не отозвалась.

«Уж не умерла ли со страха?» — с досадой подумал архиепископ, подходя ближе.

Но, увидев, как спокойно она дышит, как расслаблены ее руки, отец Симон заскрежетал зубами от ярости.

Она спала! Накануне казни!

Это было уже слишком. Еще ни один смертник никогда не позволял себе ничего подобного. Даже если у него были железная воля и стальные нервы. Можно не показывать страха, но чтобы вот так преспокойно заснуть за несколько часов до казни?! Такое могло означать лишь одно — человек не боялся смерти.

Архиепископ раздраженно потряс узницу за плечо. Королева вздрогнула, но, увидев, кто ее разбудил, безмятежно заулыбалась:

— Как дела, святой отец? Там, наверху? Что, грехи пришли отпускать? Опоздали.

Тут она заговорщицки указала пальцем вверх:

— Мы с Ним уже обо всем договорились. Он возьмет меня на небо и так.

…Поднимаясь по лестнице, архиепископ долго еще слышал ее хриплый издевательский смех.

Спустя несколько часов за Анфисой пришли. Приближался срок казни. На нее надели белый балахон и длинный белый колпак. В такой одежде сжигали всех ведьм. Разница была лишь в том, что на этот раз уродливый колпак, видимо, недостаточно накрахмалили, и потому он никак не хотел стоять и все время повисал. Зрелище, конечно, не из устрашающих: в подобном головном уборе королева больше походила не на колдунью, а на шута. Впрочем, ее величество это, наоборот, забавляло. И когда, перед тем как повести на костер, ее спросили о последнем желании, она потребовала пришить к своему колпаку пумпон.