Лев Аскеров - Месть невидимки

— Поверьте мне, психиатру, — успокаивал Ферти и Джилл Караев, — он быстро все забудет.

— Если уже не забыл, — поддержал друга Маккормак.

— Такое не забывается! — с негодованием выпалила Джилл.

«Я, пожалуй, была первой из подбежавших к упавшему на асфальт парню… Брызги крови… Вытекший глаз… Окровавленная кость голени, торчавшая из проткнутой ею штанины брюк… Расколовшаяся надвое голова…

Не помня себя, я кричала. И на мой истошный вопль сбегались люди… Меня увел оттуда Том. Увел не то слово. Он вынес меня из толпы собравшихся зевак. Он шептал мне в ухо, что нам здесь быть нельзя. Начнут допрашивать как свидетелей. И, естественно, возникнет вопрос: как и почему я, гражданка США, оказалась во дворе дома, в котором (о чем знают все бакинцы) живут семьи работников КГБ?

Я его не слышала. Меня охватило безумие. Видеть погибшего на твоих глазах человека — не приведи, Господи!..

Успокаивающих меня Майкла и Маккормака я ненавидела. Это они задумали дурацкую операцию возмездия. И вот на тебе! Смерть невинного юноши. Я не могла смотреть в сторону Майкла. И еще чертов цэрэушник Том! Ведь он мог предотвратить…

Мне стыдно. Я прячу глаза. И то и дело прошу у каждого из них извинения за вчерашний срыв. Я была вне себя. Не помню, что конкретно, но каждому из них я наговорила кучу гадостей. Особенно досталось Майклу. Он, как мне казалось, со сладострастным плотоядием упивался бумагами, которые мы для него добыли… Мои более чем резкие наскоки и оскорбления в свой адрес они сносили удивительно стойко. Отнеслись ко мне, как к ребенку, закатившему истерику. Я это понимала и это меня злило еще больше… Потом позволила Тому увести себя в комнату. Потом пришел Маккормак со шприцем, наполненным каким-то раствором… И вскоре я уснула…

Открытое по факту гибели уголовное дело закрыли на следующий же день. Ферти принес добытые нашим путем показания тех прапорщиков и самого Худиева… Первые утверждали, что Фархада Худиева они обнаружили в притоне наркоманов и он, дескать, просил их достать для него дозу, чтобы уколоться. У него, по их единодушному мнению, начиналась „ломка“. Второй, то есть главный свидетель происшедшего, отец покойного, прямо написал: „Я не подозревал, что мой сын наркоман и что он находился в невменяемом состоянии…“ Я презирала, я с гадливым отвращением думала о полковнике Худиеве и его лизоблюдах-прапорщиках, которые силой привели мальчика домой. Мальчика, чью жизнь сделал невыносимой его собственный отец…»

На извинения Джилл он отреагировал подчеркнуто сухо. Вежливым кивком головы. Устроенная ею сцена больно ранила его и продолжала саднить. Караев-врач понимал: все брошенное ему в лицо шло от шока. От элементарного припадка истерии. Но Караева-человека такое объяснение не могло успокоить. Сермяжная правда все-таки была в ее упреках.

Он в тот самый момент, наверное в сотый раз перебирая в руках заполученные им материалы, действительно, откровенно злорадствовал, впиваясь то в одну, то в другую строчку, что бросались ему в глаза. Они стоили этого.

В своих руках Караев держал букет компрометирующих Президента материалов. Не столько его самого, сколько его семью. Но какая разница?.. Семья есть семья. Это — реноме Президента. Его белый фрак. А он — в пятнах. Причем дурно пахнущих.

Каждый, так сказать, «цветочек» в этом «букете Иуды» бил по сыну, брату и другим родственникам, но метил в Президента… Зачем это надо было Худиеву? Почему он их собирал и припрятывал? Конечно же, с одной целью. В худший из моментов для Президента воспользоваться ими… Впрочем, что гадать, по-иезуитски предвкушая страшную месть? — думал он. Пусть на эти вопросы полковник ответит сам и самому Президенту…

Именно в тот момент, когда Караев, обуреваемый жаждой справедливого, а главное честного возмездия, лелеял эту мысль, Джилл и накинулась на него. Потом, когда Эм успокоил ее, вколов убойной силы транквилизатор, и они остались втроем, Караев еще долго не мог собраться с мыслями. Словно Джилл поймала его за чем-то постыдным и выставила всем напоказ.

— Майкл, не бери в голову. Забудь, — добродушно рокотал Эм. — Тебе же понятно — синдром шока…

— Конечно, — подхватил Том. — Она, по сути, — ребенок. А тут на ее глазах вдребезги разбивается человек.

— В чем-то она права, — упавшим голосом произносит он.

— В чем-то?! — вдруг резко вскинулся всегда сдержанный и немногословный Ферти. — Это неопределенное «в чем-то» — аргумент хлюпика-интеллигента с повышенной концентрацией лжесовести… Майкл, ничего меня так не бесит, как это «в чем-то»… В чем-то прав убийца… В чем-то прав насильник… В чем-то прав предатель, — на разные лады дразнился Том.

— А что, иметь совесть плохо? — остановил его Маккормак.

— Почему же? Она необходима. Но трезвая. Не мешающая делу и не путающая его.

— Так не бывает, — не соглашается Эм. — Или она есть, или ее нет.

— Бросьте, профессор, — настаивал Том. — Совесть есть у всех. Другой вопрос — управляема она разумом или нет.

И они заспорили. Инцидент, испортивший им настроение, отодвинулся на задний план. Обстановка разрядилась. Вероятно, как позже сообразил Караев, они нарочно затеяли эту бессмысленную перепалку. Майкл в их спор влезать не стал, но мало-помалу снедавшее его неприятное чувство, оставшееся после Джилл, выпало в осадок. Он все больше и больше вникал в разгоревшийся на ровном месте диспут о совести и разумной совести…

— Галиматья! — поймав паузу, резюмировал он.

— Ну да! — хохотнул Маккормак. — Пора к делу, не так ли, Том?

Ферти развел руками.

— Кстати, к тому венку для Иуды, что держишь в руках…

— Что?! Что?! — перебил Караев. — Ты сказал: «венок для Иуды»?

— Нравится? — выпятил грудь Том.

— Да, — ответил Караев, добавив, что он только что про себя называл их «букетом Иуды».

— Тоже хорошо, — оценил Ферти. — Но я просил бы не перебивать. В этот «венок» или «букет» мне есть что вплести такое, что у тебя, Майкл, волосы станут дыбом, а Главу государства, узнай он о существовании такой ягодки, может хватить удар.

И Том выложил на стол магнитофонные кассеты. Подтолкнув одну из них в сторону Караева, он посоветовал обратить на нее особое внимание.

— Для Вас, Майкл, она будет особенно интересной, — пообещал Ферти, доставая из кармана диктофон.

«Наверное, в ней есть что-то касающееся непосредственно его и Инны», — подумал Караев, заправляя кассету в диктофон.