София Кульбицкая - Каникулы совести

Когда дверца духовки с подозрительным хрустом закрылась за страдальцем, успокоившийся Игорь, по природе скорее технарь, нежели гуманитарий, ещё с минуту поколдовал над пультом управления, налаживая нужный режим — и, наконец, убедившись, что всё в порядке, бодро провозгласил:

— Айда в бадминтон, Клавиатура! Нечего тут своими флюидами технику ломать и мешать старшим разговаривать!..

— из чего я очень ясно понял, что шуточки закончились и над моим ухом отчётливо тикает пущенный мастерской рукой хронометр — не тот, что в микроволновке, а куда более внушительный и грозный.

Нельзя сказать, что я (хотя бы подспудно) не ожидал этого. Но одно дело — ждать и предугадывать, и совсем другое — получить удар поддых. Интересно, подумал я, как он объяснил эту небольшую рокировку Гнездозору. Неужели намекнул на моё нездоровое пристрастие к первой леди России, которое необходимо пресечь на корню?..

Едва ли. Альбертика бы такое не проняло — по большому счёту ему было абсолютно наплевать на Кутю. Как, впрочем, и на всё остальное — я давно это понял. Удивительно, но он будто никогда не знал ни ревности, ни раскаяния, ни стыда, ни прочих так называемых «комплексов». А ведь в детстве он был совсем другим, этот всхлипывающий вундеркинд. Что же так непоправимо изменило его — абсолютная власть, ощущение своего бессмертия, или просто — сама жизнь?…

Тот, о ком я размышлял, сидел, как ни в чём не бывало, на стуле-пне, уперевшись локтями в колени, а подбородком — в кулаки, бессмысленно улыбался и с интересом пялился на окошко микроволновки, где под негромкий монотонный гул созревало, медленно кружась в красноватом мареве, чудо совместной кулинарии. Спонтанный «тет-а-тет» со страшным гостем из прошлого ничуть не беспокоил его.

— Скажи, Саш, а каково это — быть бессмертным?.. — неожиданно для самого себя спросил я.

Мне вдруг пришло в голову — как странно, что все эти дни я по уши увязал в различных теориях, рефлексии, пустых раздумьях, — но почему-то ни разу не удосужился хотя бы попытаться просто, по-человечески поговорить с Альбертом — и расспросить его обо всём, что меня так волнует. Самому-то ему как?.. Что он чувствует, о чём думает, чего боится?.. Почему, чёрт дери, мы всегда выбираем окольные пути, вместо того, чтобы идти к цели прямой и широкой дорогой?..

Это был опасный миг. Ибо я неожиданно понял: скажи он сейчас, что счастлив, что всё замечательно — я плюну на всё, на завуалированные угрозы Кострецкого, на храм «under construction», на свои логические выкладки и даже на Кутину будущность — и оставлю его в покое (пусть хоть кто-то в этом мире будет доволен собой и гармоничен). А Россия?.. Ну, поживёт ещё немного под властью тирана…

Но Альбертик только растянул белую щёку в добродушной улыбке, почесал спину о кусок коры, с поддельной естественностью торчавший из стула-пенька — и, уютненько махнув ладошкой, миролюбиво ответил:

— Так же.

Видимо, я не удержался и хмыкнул, ибо он тут же принялся пояснять:

— Ты же сам, дядьТоль, пишешь об осознании бессмертия души как средстве против депрессий и психогенных заболеваний. (Ты не думай, я почти все твои работы читал. Я в детстве сам мечтал стать психологом и работать на телефоне доверия. Ну, вот как оно всё получилось). Ну так, в общем, я же по-любому бессмертен. Как и мы все. Так какая мне особо разница?..

Он не лукавил. Я видел, что ему действительно всё равно. Удивительный человек, монстр, а не человек. И это я его создал.

Ну что ж. Можно с чистой совестью приступать к выполнению важной государственной миссии. Вот только, убей Бог, я не знаю, с чего начать. Тогда, шестьдесят пять лет назад, мальчик был весьма эмоционален — это-то и сыграло роль спускового крючка. Теперь же никаких эмоций у него нет и зацепиться мне не за что, и старинный таймер СВЧ-печи напрасно отсчитывает ценные секунды, улетающие впустую. Кострецкий меня за это не похвалит.

(При чём тут Кострецкий, чёрт дери?!..)

— Неужели тебе не бывает страшно? — всё пытался пробить я эту флегму. Бедняга явно был недоволен, что я нарушаю его кулинарную медитацию. Сейчас ему можно было дать не тридцать пять, а все три. Надо же, что-то его всё-таки ещё интересует в этой жизни.

— Чего «страшно»-то, дядяТоль?..

— Ну… что надоест…

— Да что надоест-то?..

— Ну… надоест так долго жить? — прорвало, наконец, меня — и тотчас же я с ужасом понял, что брякнул непоправимую глупость.

Но было поздно. Альберт в кои-то веки оторвался от завораживающего зрелища пироговерчения — и смотрел на меня долгим и ласковым взглядом. Затем сделал почти незаметный жест — и в ту же секунду по бокам у меня неожиданно и беззвучно выросли два молчаливых ибээровца, мгновенно я оказался в заботливом симметричном захвате, на моих запястьях сомкнулись золотые, украшенные стразами наручники, а в руках корректно улыбающихся, искусно подкрашеных молодцев появились сверкающие шприцы.

Я оторопел. В голове проносились бессвязные обрывки мыслей: конечно, я стар… но мне ещё не пора… так нечестно… я ведь сам тёр начинку для пирога… Конечно, я был готов ко всему — давно готов. Но все еще не верилось, что это не шутка и не сон… может быть, всё-таки еще можно поправить… остаться…

И запах духов и свежей выпечки…

Не знаю, сколько это продолжалось. Только микроволновка всё гудела. Или это — у меня в ушах?..

— Отставить, — сказал Альберт, — свободны, ребята.

ИБР-овцы мгновенно спрятали шприцы-выкидухи в модные широкие рукава игривых служебных костюмов, браво щелкнули каблуками-шпильками — и исчезли так же споро и беззвучно, как и возникли. Я тупо смотрел на свои руки, невесть как оказавшиеся свободными.

— Вот видите, — услышал я веселый, слегка шалый голос, — вы сами ответили на свой вопрос. А ведь вы на тринадцать лет старше меня.

В этот миг я сказал себе: я расколдую его, чего бы мне это не стоило. Ибо я не хочу, чтоб ты жил, я хочу, чтобы ты умер, монстр.

Тут раздался негромкий щелчок — это выключилась печка. Пирог был готов. Думаю, вы догадываетесь, дорогие читатели, что мы с Альбертом оказались первыми, кто попробовал его. Он оказался очень вкусным, ну просто вкусным-превкусным, совсем как когда-то в далёком детстве. Настоящий яблочный пирог.

Всю вторую каникулярную неделю меня почему-то преследовала эта дурацкая Ди-Аннина песенка. Та самая, что напевала Кутя в розовом саду, когда я впервые услышал её нежный голосок. Девочка, даром что будущий искусствовед, не чуралась попсовых мотивчиков.